Я достал Снежка из сумки. Снежок не вырывался, но моя ладонь ясно ощущала, как шибко бьётся у него сердце.
Хранид погладил кота, очень внимательно посмотрел мне в глаза и сказал:
— Хорошо, мальчик, я приму его от тебя как меховое изделие.
Меня испугали и поразили слова старика. Он называл Снежка, у которого так шибко колотится сердце и такая мягкая, тёплая шкурка, меховым изделием, вещью… Мне хотелось громко закричать, но судорога сжала мне горло, и мне стало казаться, что всё это происходит не на самом деле, а во сне, в страшном сне. От жалости к Снежку я был готов расплакаться, но, стиснув зубы, удержался. «Ведь не навсегда я с ним расстаюсь! — уговаривал я себя. — Через неделю он будет дома. Долговязый отдаст деньги, он же обещал…»
— На какой срок ты хочешь заложить кота? — спросил Хранид. — На месяц?
— Хорошо, на месяц… — прошептал я.
— Сейчас я выдам тебе залоговую квитанцию, мальчик, — сказал Хранид, — и ты получишь ровно три рубля. Но ты обязан через месяц, не позже, вернуть выданную тебе ссуду и ещё двадцать копеек. Двадцать копеек — это причитающиеся проценты. Обычно я беру их заранее из суммы, полученной закладчиком под залог вещей. Для тебя, так и быть, я сделаю исключение, мальчик! — проговорил Хранид монотонно, будто читая по книге.
Он взял Снежка у меня из рук и вышел в другую комнату, прикрыв за собой дверь. Но я успел заметить, что стены комнаты, куда Хранид вынес Снежка, уставлены от пола до потолка полками и на полках стоят ящики с номерами, нарисованными чёрной краской. До меня донёсся резкий запах нафталина. Такой резкий, что меня слегка замутило.
Минуты через три, не более, Хранид вернулся и опять стал за свою конторку. Опустив очки со лба, он достал из ящика длинную тетрадку и, не глядя на меня, спросил:
— Как твоя фамилия, имя, где проживаешь? Без запинки я ответил:
— Семёнов, Николай, Кривоколенная улица, дом номер семнадцать.
Этот лживый ответ был мною заранее обдуман. Назваться своим именем и указать свой адрес я боялся: вдруг Хранид сразу догадается, что я родственник бабушки. Адрес, который я указал, был вымышленный. На Кривоколенной улице дома номер семнадцать не было. Он сгорел ещё два года тому назад.
Ни разу не переспросив меня, Хранид писал в тетради. Окончив писать, он оторвал половину листа, полез в ящик конторки и достал оттуда три рубля одним билетом.
— Возьми, Семёнов, деньги и залоговую квитанцию, — отрывисто сказал он и протянул и то и другое.
Я стоял в нерешительности, не зная, можно мне идти или нет. «Я же ни слова не сказал, что буду приносить для Снежка еду», — подумал я.
— Ступай! — вдруг резко сказал Хранид. — Ты мне больше не нужен!
Я не решился ничего спрашивать. Только бы скорей уйти. Скорей! Я уже взялся за ручку двери, как Хранид вдруг тихо окликнул меня:
— Обожди, Семёнов!
У меня задрожали ноги: он догадался, что я всё наврал…
— Как зовут твоего кота? — спросил, усмехаясь, Хранид.
— Снежок! — едва выговорил я.
— Снежок? Хорошее имя. Теперь ступай! — Хранид больше не смотрел на меня.
Когда я очутился в тёмных сенях, мне послышалось, что Хранид опять окликнул меня. «Может быть, он спросит, буду ли я приносить еду для Снежка?» На всякий случай я немного постоял за дверью. Но Хранид больше не позвал меня. Зато я отчётливо услышал, как он сказал: «Вот и он начал с этого!»
Хранид произнёс эту фразу с каким-то стоном. Мне стало до того жутко, что я стремглав выскочил на улицу и, сунув в карман деньги и квитанцию, бросился бежать.
У городского сада я остановился. Всё, что произошло в ломбарде, показалось мне таким странным, ненастоящим, как бывает только во сне. Меня всё время продолжал преследовать резкий запах нафталина, донёсшийся из помещения, куда Хранид вошёл со Снежком на руках. В моих ушах звучала странная фраза, подслушанная у дверей: «Вот и он начал с этого!»
Едва я переступил порог кухни, как сразу понял, что дома что-то случилось. Форменная шинель отца и его фуражка со значком почтового ведомства, в которых он сегодня ушёл на службу, висели на своём обычном месте в коридорчике, ведущем из кухни в комнаты. В комнате кто-то шёпотом разговаривал.
«Бабушка обнаружила пропажу… — вот первое, что я подумал. — Она вызвала отца со службы…» Моё лицо мгновенно покрылось капельками холодного пота.
Дверь из комнаты распахнулась, и на кухню вышел доктор, тот самый толстый доктор, который был у нас на днях. За ним с полотенцем в руках шла бабушка. Вытирая кончиком полотенца заплаканные глаза, бабушка спросила:
— Да есть ли, господин доктор, надежда?
— Надеяться всегда нужно, голубушка! — скороговоркой сказал доктор, надевая на голову шляпу. — Вечером я опять зайду!
— Алёша! Помоги господину доктору сойти с лестницы, — заметив меня, сказала бабушка. — Потом беги в аптеку. Вот рецепт.
Я помог сойти доктору с нашей крутой лестницы и помчался в аптеку.
Когда я вернулся с лекарствами, отца уже не было дома. Он ушёл опять на службу. Бабушка хлопотала около кипящего самовара, наполняя бутылки горячей водой. Доктор велел прикладывать к рукам и ногам матери грелки, чтобы ослабить приступ болезни.
В этой суматохе и тревоге бабушка не обратила внимания на то, что я так рано вернулся из школы. И я, зная, что мать почти при смерти, всё-таки был способен радоваться, что бабушка ни о чём меня не расспрашивала.
Воспользовавшись первой удобной минутой, когда в комнате, где стоял комод, никого не было, я положил три рубля в нижний ящик. Я вздохнул с облегчением. Мне казалось, что сети, в которых я запутался, наконец порвались и я вот-вот вырвусь на свободу…
Глава четвертая
Несколько часов мать была в полубессознательном состоянии, и бабушка запретила мне и сестрёнке заходить к ней. К вечеру матери немного полегчало, и она попросила, чтобы я и Лена посидели подле неё. Отец позвал нас.
— Больше десяти минут не сидите. Она очень слабая, — шепнул он.
Мать полусидела, откинувшись на подушки, и часто и тяжело дышала. Красное ватное одеяло закрывало её только по пояс. В комнате пахло лекарствами и было сумеречно.
Обычно бледное лицо матери теперь пылало, и от этого она выглядела оживлённой и очень молодой.
— Здравствуйте, мама! — робко сказал я, останавливаясь у изголовья кровати.
— Алёша, ты лучше сюда стань! — мать показала рукой на другой конец кровати. — А то я плохо тебя вижу…
Я стал так, чтобы свет от окна освещал только мать. Моё лицо было в тени.
Мать спросила, ели ли мы сегодня, — она знала, что бабушке было не до обеда, — потом вдруг заговорила о Снежке.
— Неужели он не найдётся, Алёша? Я к нему, будто к человеку, привыкла… — опять, как в прошлый раз, сказала она.
Моё лицо залилось краской, оно горело, как от солнечного ожога. Какое счастье, что я стоял спиной к окну!
Мне хотелось броситься к матери и всё, всё рассказать, но я не посмел… Мать так слаба, я не должен ничем волновать её.
— Он найдётся, мама… — я невольно опустил глаза. — Вот у Шмыровых Мурка два месяца пропадала…
— Хоть бы нашёлся! А то я всё думаю, может, запертый где сидит и от голода помирает…
Каждое слово матери, как иголкой, кололо меня. Я не выдержал, слёзы потекли по щекам, и я выбежал в другую комнату.
— Алексей! Алексей! Ты же мужчина! — с укоризной сказал отец.
Я бросился на свой сундук и, сунув голову под подушку, дал волю слезам. Бабушка, чтобы успокоить меня, принесла мне выпить пахучего настоя из какой-то лекарственной травы.
Успокоившись, я вышел на кухню умыться. Со двора меня кто-то громко окликнул:
— Эй, Власьев, выходи!
Я выглянул в окно. У крыльца стоял мой одноклассник Мишка Торопыгин, задрав наверх свою плоскую, как блин, физиономию.
Перескакивая через несколько ступенек, я бросился вниз. Мишка мог подняться к нам и при всех спросить, почему я не был в училище.