Залез я в ванну в каком‑то очередном «Шаритоне». Груда полотенец, простынь и кнопок. Думаю: зачем это столько всяких вытиралок? Видимо, одна для правой ноги, другая для левой, третья для уха, четвертая… И кнопки заинтриговали. Осторожно нажал одну, и на меня сверху обрушился горячий самум пустыни — чуть не задохнулся! Слава Богу, живо отбился, утихомирил. Нажал другую — и в ноги ударил ледяной ветер. Ай! Я запрыгал по ванной комнате и в чем мать родила выскочил в номер. Хорошо еще, что не ставят в отелях машин для игры с тобой в шахматы, для состязаний в боксе, для убаюкивания тебя похлопыванием по лопатке пластмассовой ладонью.
Впрочем, в наш век всюду стоят механические певцы, рассказчики, музыканты, как у какого‑нибудь средневекового герцога, и осаждают тебя наперебой. Ты едва успеваешь говорить им «Изыди!», поворачивая рукоять.
…Полка для спанья оказалась пригнанной вверху вдоль правой стенки. Отыскал кнопку, нажал, и постель двинулась на меня с высоты. Я успел выскочить в коридор, и она, заполнив все купе, повисла на уровне моей груди. Я попрыгал — попрыгал около нее и все‑таки забрался наверх.
Так. Ночник, кондиционированный воздух — отлично, терморегулятор — тоже хорошо. Оснастили старую посудину на новый лад. Слез, поднял полку. Что гут имеется еще? Ага, какой‑то милый стульчик, обитый красным бархатом, примостился в уголку. Сел, посидел — удобно. Попробовал его сиденье. Оно откидывается. Так. Что сие значит? Откинул. Извините, это унитаз.
Да… Кажется, мы оплошали, и трое суток в Америке— псу под хвост.
Поезд лязгнул, растянул свой хребет и пополз.
— Пройдемте теперь в соседний вагон, он с обзорной крышей, вам будет интереснее, — сказала Таня, девушка, данная нам госдепартаментом и сопровождавшая нас всю поездку по стране.
Делать нечего, пошли. Ладно, хоть отоспимся трое суток, намотались уже порядочно.
Пройдя стыковую площадку, мы вошли в двухэтажный большой вагон. Поднявшись на второй этаж, очутились под сплошным стеклянным колпаком, как бы под крышкой огромной стеклянной масленки, так как и стены этой части вагона были из стекла.
Мягкие кресла, приятная теплота. И глаза разбежались во все четыре стороны, вдаль за горизонт. Мы сели, притихли. И перед нами поплыла Америка.
Нет, не зря тогда в комнате иностранной комиссии вынырнула вздорная мысль! Умейте терпеть, друзья, и радость пожалует.
Я, к сожалению, не могу описать эту двухсполовиннотысячекилометровую дорогу, полную сказочных впечатлений, — нет умения, да и никогда нельзя в рассказе передать поразившее тебя зрелище. Точно определила народная мудрость: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать».
Сколько раз во время своих странствий я останавливался перед каким‑нибудь поразившим меня видом и думал: как я поведаю об этом родным и друзьям, как поделюсь с ними вот этим своим счастьем, которым нестерпимо хочется поделиться? Неразделенная радость — не радость. А с близкими — особенно. Кстати… Ох, я сейчас еще сделаю заход в сторону, но не могу не пройтись и по этой горькой тропинке.
Друзья юности
С первыми своими потерями близких я испытывал смутное чувство, будто и во мне самом что‑то отмирало, какая‑то часть моего «я» атрофировалась навсегда. Каждый дорогой тебе человек занимает свое положенное место в сердце — на дне его, сбоку, в середине. Сердце вместительно так же, как и глаза. И вот когда этот дорогой человек умирает, его место в сердце начинает опустевать. От этого сначала образуется боль, сильная, резкая, невыносимая, потом боль стихает, тупеет, но не умирает никогда, а становится частью тебя. Привыкаешь к ней, как я привык к своей хромой ноге и вспоминаю о ней только в очень сырую погоду.
Этот участок сердца незаполним никогда и никем. Мне не хватает всех моих ушедших близких. Что‑то невозможно высказать, чем‑то поделиться, что я мог бы рассказать только им. Я могу, конечно, изложить все и другим, но чего‑то не получу взамен, что дали бы только те, ушедшие, и рассказ мой будет без чего‑то, что я мог бы вложить туда только для них.
На войне был убит мой друг Кирилл Пржевуский, поэт и драматург. Я чаще пишу о незнаменитых людях. Но мой друг, может, был бы и знаменитым, если бы…
Об отце Кирилла знаю глухо: какой‑то большой военный начальник в сфере авиации, расстрелянный в двадцатых годах. Историки могли бы выяснить, за что был убит Василий Пржевуский.