Прощаясь, мадам Шерон настойчиво приглашала брата и племянницу в гости, убеждая:
– Смена обстановки пойдет вам на пользу. Неправильно поддаваться горю.
Конечно, Сен-Обер признавал справедливость этих слов, но в то же время больше обычного не хотел покидать место, освященное былым счастьем. Все вокруг напоминало ему о жене, а каждый следующий день, притупляя остроту горя, все крепче привязывал к родному дому.
Однако существуют обязательства, которые приходится исполнять: таким стал визит к шурину месье Кеснелю, откладывать который было уже невозможно. Желая отвлечь дочь от грустных помыслов, Сен-Обер взял Эмили с собой в Эпурвиль.
Как только экипаж въехал в прилегавший к отцовским владеньям лес, сквозь пышные кроны каштанов взгляд сразу выхватил угловые башни замка. Вздохнув, Сен-Обер вспомнил, как много времени прошло с тех пор, как он был здесь в последний раз. Теперь поместье принадлежало человеку, не способному оценить его по достоинству. Вскоре экипаж покатил по аллее, под высокими сводами старинных деревьев, так восхищавших в детстве. Сейчас их меланхолические тени вполне соответствовали его мрачному настроению. Меж ветвей то и дело мелькали грандиозные фрагменты замка: широкая орудийная башня, арка главных ворот, подъемный мост и окружающий территорию сухой ров.
Услышав стук колес, у парадного входа собралось целое войско слуг. Сен-Обер вышел из экипажа и ввел дочь в готический холл, теперь уже лишенный фамильного герба и древних знамен. Старинные панели на стенах, как и потолочные балки, были выкрашены в белый цвет. Некогда украшавший дальний конец зала длинный стол, где хозяин замка любил демонстрировать гостеприимство и откуда доносились взрывы смеха и жизнерадостные песни, тоже исчез. Мрачные стены теперь оживляли фривольные картины – свидетельство дурного вкуса и испорченного нрава нынешнего хозяина.
Вслед за развязным парижским слугой Сен-Обер и Эмили вошли в гостиную, где сидели месье и мадам Кеснель. Те приветствовали гостей с церемонной вежливостью и после нескольких формальных слов соболезнования, казалось, забыли о том, что когда-то у них была сестра.
Эмили почувствовала, как к глазам подступают слезы, но негодование быстро их осушило. Спокойный и сдержанный Сен-Обер сохранял достоинство, не подчеркивая важности собственной персоны, однако присутствие его почему-то особенно раздражало Кеснеля.
После недолгой беседы Сен-Обер попросил разрешения поговорить с хозяином дома наедине. Эмили осталась с мадам Кеснель, которая сообщила, что к обеду ожидается много гостей, и пояснила, что никакие непоправимые события прошлого не должны препятствовать нынешнему веселью.
Услышав о предстоящем празднестве, Сен-Обер возмутился бесчувствием шурина и хотел немедленно уехать домой, однако передумал, услышав, что для встречи с ним была приглашена мадам Шерон. К тому же, взглянув на дочь, он предположил, что враждебность дяди способна когда-нибудь ей навредить, и решил не раздражать неугодным поведением тех, кто сам вовсе не заботился о сохранении приличий.
Среди собравшихся за обедом были два итальянских джентльмена. Один из них, по имени Монтони, доводился мадам Кеснель дальним родственником. Это был мужчина лет сорока, необыкновенной красоты и мужественности, однако в целом его внешность производила впечатление скорее высокомерия и острой проницательности, чем благожелательности и дружелюбия.
Его друг синьор Кавиньи – господин лет тридцати – выглядел не столь величественно, но не уступал в благородстве внешности и даже превосходил в утонченности манер.
Приветствие мадам Шерон, обращенное к отцу, неприятно поразило Эмили.
– Дорогой брат! – воскликнула она. – Ты выглядишь совсем больным! Умоляю, обратись к докторам!
С грустной улыбкой Сен-Обер ответил, что чувствует себя ничуть не хуже обычного, однако испуганной Эмили показалось, что отец действительно нездоров.
Если бы не эта тревога, она непременно заинтересовалась бы новыми людьми и их разговорами во время пышного застолья. Синьор Монтони, только недавно приехавший из Италии, рассказывал о захлестнувших страну беспорядках, с жаром рассуждал о партийных противоречиях и жаловался на возможные последствия событий. С равной горячностью его друг говорил о политике своей страны, хвалил правительство и процветание Венеции, а также хвастался несомненным превосходством города над остальными итальянскими государствами. Затем, повернувшись к дамам, он переключился на парижскую моду, французскую оперу и французские манеры, причем в последней теме постарался особенно польстить местным вкусам. Тонкая лесть прошла не замеченной слушателями, однако ее благоприятное воздействие не ускользнуло от внимания рассказчика. Когда удавалось отвлечься от настойчивых ухаживаний других дам, синьор Кавиньи обращался к Эмили, но она ничего не знала ни о парижской опере, ни о парижских фасонах, а ее скромность, простота и естественность манер резко контрастировали с поведением остальных приглашенных особ.