В городе же всё структурировано – на каждый домик найдётся деревце, как и на каждое деревце найдётся домик. В этой гармонии и заключается прелесть нашего Града‑Танка.
Никогда не ожидала от такого грязного города такой красоты! И ведь даже своим глазам перестаёшь верить, смотря на всю эту картину. Но эта реальность всё‑таки постепенно тебя опутывает, и, поверь, теперь она тебя уже никогда не отпустит.
Человек нужен одновременно и природе, и городу. Но вы, обычные городские жители, даёте предпочтение каменным джунглям лишь из‑за того, что ваш глаз не привык видеть что‑то другое.
Ну да и хватит о погоде. Мне бы хотелось видеть тебя, Клаас. У нас намечается серьёзный разговор. Захочешь позвать своих дружков – зови давай.
Только, прошу тебя, не нужно впутывать сюда Тасю и Кирелова.
Они и так уже натерпелись всякого за эти дни. Или, в отличие от тебя, им нужны целые нервы и чистая голова.
Мне о них хочется позаботиться от чистого сердца. Я за тобой только ухаживала и теперь вижу, чем это обернулось.
Больше я не допущу такой ошибки. "Нас" больше нет и ты, надеюсь, в состоянии это понять.
Остальные твои друзья не имеют для меня веса, так что мне совершенно плевать на их отсутствие или наличие.
Не будь трусом и сам приди ко мне на встречу. За нами идёт кровавый след.
Тебе, Клаас, это явно виднее, чем мне. Мы уже не те, кто были всего лишь девять месяцев назад. Пора двигаться дальше. И у каждой истории должен быть свой финал. Не важно, плохой он или хороший. Клаас, нужен финал.
Для всех от Элис.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Après moi le déluge!(фр.)
marquise de Pompadour
Ночное небо всегда так хорошо при светлой Луне? Похоже, это была одна из тех ночей, когда ночное небо становится гораздо светлее из‑за того, что в чьих‑то сердцах зажглась надежда. Холод от этих звёзд начал проникать и на участок больницы.
Ворота блестели голубыми отсветами лунного сияния. Карета скорой помощи томно смотрела на стену здания, хотя явно этого делать не должна была. Окна пустовали – лишь в некоторых из них до сих пор горел огонёк. Огоньков от силы было штуки три‑четыре. Потихоньку и они начинали исчезать в пучинах этой самой тёмной бездны. И вот не осталось ни одного огня. Всё смерклось. Даже голуби замолчали, и наступила гробовая тишина. Часы пробили двенадцать. Чьи‑то ноги начали ступать. Это были наши герои. Они направлялись к тому самому месту встречи, что им назначил Кирелов. В эту компанию входили Гелов, Лина и сам виновник торжества, Клаас. Все они шли как‑то неуверенно, будто их самих заставили сюда притащиться. Если можно назвать это место сквером, то позвольте мне так его называть.
В нём стояли три деревянных лавочки с белыми ручками: две с одной стороны, а одна с другой. Там также были посажены две берёзы, что противоречило Кирелову. Со стороны третьей скамейки было видно само здание больницы, а за самой скамейкой скрывался забор, а за ним дорога, ведущая к проспекту а, следовательно, к цивилизации. Один фонарь, расположенный как раз у третьей скамейки, неведомым образом успел осветить всю картину через миллисекунду после того, как его включили. Обитатели больницы, которым рассказывали всё перечисленное раньше и позже, называли это невозможным. Но, как говорится, всё невозможное возможно. Так и случилась вся история. Но наши герои не подозревают о том, что же произойдёт дальше. С позволения читателя мне хотелось бы в последний раз написать про них, ибо мне больше с ними свидеться не получится. Впрочем, если ручка поднимется, то можно и вернуть. Ну да, это уже идиотизм. Гелов чувствовал себя отвратно. Ему было плохо оттого, что его в письме назвали извращенцем. Таковым он не считал самого себя. Никому бы не посчастливилось ощущать себя тем, кем ты на самом деле не являешься. Зависть источалась из каждой малейшей клеточки его тела. Зависть эта была к Кирелову и к Тасе, которых Элис будто причислила к лику святых. А все его искренние чувства, собственно, останутся забытыми. Он не имеет ни для кого в данный момент совершенно никакого значения. Он старался зарыть поглубже свою ярость в собственные жировые складки, но ничего не получалось. Каждая попытка заканчивалась злостным выдохом, издающимся из глубин глотки. Эта трубка при желании могла бы издать даже что‑то наподобие крика птенца, только что выбравшегося из яйца. Но даже на это не оставалось энергии. Всё уходило в злобу и зелёную зависть. При Гелове находилась ещё одна особа. Лина шла вместе с ним под руку. В эту минуту только он для неё становился опорой. Элис, знавшая про депрессию Лины, нанесла своим обращением ей сокрушительный удар.