Ей, может, и хотелось бы ответить положительно, но мнимая и созданная ей самой гордость мешала Элис это сделать. Короткий отказ вылетел из её губок, а стальная дверь захлопнулась, заставив сжечь все свои надежды. Всё будто перевернулось в душе у Рельсы. Губы начали дрожать, опуская свои кончики всё ниже и ниже. Детская надежда была скомкана, разорвана на мельчайшие кусочки и пущена по ветру. Нос начал шмыгать, впитывая один за другим остатки былого достоинства. Слеза выкатилась из правого глаза, и, чувствуя, что именно эта слеза всё и изменит, Рельса убрал её со своего собственного позорного лица. Ему хотелось засунуть самого себя целиком в противогаз, лишь бы скрыть своё стеснение и неудобство. Будто сам он начал себя подкалывать внутри мозга до костей грудной клетки. Знать причину отказа ему не хотелось, как и не хотелось верить в то, что сам этот процесс произошёл. Не было в нём таланта принять собственную ущербность! В каждой клеточке его тела совершалось отторжение всего позитивного. Казалось, что он сейчас на месте и умрёт. Элис в это же время стояла за стальной дверью и тихо плакала. Её уже всё так достало, что было дело лишь до одной себя. Она медленно поднималась по грязным ступенькам очередного дома родом из каменных джунглей. Внутри Элис всё гудело, будто паразиты начали выходить из всех щелей.
Фу, как мерзко! Лицо её с каждым этажом становилось всё бледнее. Сердце болело и вырывалось из груди. Так больно от простого чувства ей никогда не было.
Теперь она поняла, что за чувствами стоит нечто большее, чем просто слова.
От них может и болеть в груди. Болеть так, что все раны на белом свете покажутся детским лепетом и наслаждением.
Такую боль можно либо хотеть чувствовать, либо безучастно принимать.
Элис просто взяла её на сердце и уж не смогла отпустить. Если отпустить, то, казалось, сердце вырвется вместе с болью, и тогда она умрёт. А если Элис умрёт, то уж после неё точно не должно ничего остаться. Сама она в этот свет ничего не произвела, поэтому и страдала. Когда после тебя не остаётся ничего. Существует лишь одно – память о тебе. Друзья ли тебя запомнят или родственники, но всегда есть надежда на то, что ты будешь жить через поколения. Проблема лишь в том, чтобы стать человеком, которого захотят вспоминать ещё и ещё, раз за разом, например, за ужином. Именно такие мысли должны были прийти в голову к Элис, но это всё не случалось и не случалось до сей поры.
Впервые в её жизни произошло то, что заставило почувствовать Элис максимально неуютно.
Элис эта информация, казалось, добила, и она рыдала уже у себя в комнате в постели. Слишком хрупка девичья психика! Впервые она почувствовала ответственность за, казалось бы, совершенно чуждого ей человека.
Она была так глупа! Хоть раз за жизнь представилась возможность это увидеть. Пелена будто спала. Хотя нет. Это –уже не "будто". Элис теперь видела полную картину мира, словно смотрелась на себя в зеркало.
ЧАСТЬ
ПЯТАЯ
Du hast Diamanten und Perlen…
Du hast die schönsten Augen,
Mädchen, was willst du mehr?(нем.)
В полдневный жар, в долине Дагестана…
В полдневный жар!.. в долине!.. Дагестана!..
С свинцом в груди!…
Heinrich Heine und Michael Lermontov
Очередной хмурый день проникал в комнату Элис. Целую ночь она думала, что натворила своим вчерашним отказом. То, что бушевало внутри – это был не страх перед неизвестностью, а лишь инстинкт самосохранения. Подай она тогда надежду, и всё было бы спасено! Глотка её была сорвана так же, как и, собственно, голос. Она чувствовала себя укутанной в мантию‑невидимку. Её не оставляло в покое собственное нутро, так и стремящееся выйти наружу. Невнятная речь Элис более походила на заклинания, нежели на законченные слова. Ежели бы она ослушалась в тот момент свою гордыню, то сейчас, скорее всего, не было бы этих бессмысленных страданий. Внутри Элис зажигались и тлели чувства одновременно. Каждый её вздох передавал эту огромную гамму эмоций. Элис чувствовала, словно всё её тело перемолотили через две огроменные шестерёнки. Никому бы не посоветовал ощущать себя именно так. Элис собиралась пойти навестить Рельсу и извиниться перед ним. Но тело её словно не хотело забираться в одежду. Такие просторные джинсы вдруг стали узкими. Куртку хотелось распахнуть, пускай на улице, что странно, было невероятно холодно. Неодушевлённые предметы вмиг ожили и будто говорили, что нельзя идти к нему. Повредилась и комната – всё в округе стало таким расплывчатым! Предметы таяли на глазах, соединяясь в расплывчатые лужи, что валяются на дорогах осенью. Зрачки расширились – белков будто и не было видно. Но ей хотелось раскаяться, поэтому всё, что было на виду, не имело значения. Элис хотела доказать себе, что это не конец. Что начало ещё наступит вновь – именно так ей и хотелось верить. Ей хотелось зародить в этом умершем человеке жизнь. Он не имел для неё большого значения, но всё равно Элис не хотелось терять своего друга. На улице стало милее, как только Элис вышла из дома. Дворник сгребал камешки, пыль и прочую земляную труху метлой в совок и выкидывал. Элис посмотрела на руку – пальчиков будто не было. Отпечатки исчезли, испарились, стёрлись. С каждым шагом по бетонному бордюру ножки её фиксировали пятки в узах земли. Сколько уже лет прошло с момента её рождения, а полюбила она только сейчас. Каждый стук каблуков превращался в слова из признания Рельсы. Зачем этот глупый мозг генерирует такие идиотические мысли? В нём столько мусора в последнее время. Особенно в отношениях этот вопрос вставал клином. Её носик втягивал воздух тоненькой струйкой, из‑за чего горло сузилось, а в лёгких он скручивался в углекислый газ. Как следует, она уже не существовала, потому что и смотрела Элис иначе, и дышала по‑другому. Где‑то с час назад она дала себе зарок никогда более не заводить такого блуда.