– Лучше пей через зубы, братан.
Даже в церкви, даже, когда она лежала на алтаре, без одежды, эта Пэйж Маршалл, эта доктор Пэйж Маршалл – мне не хотелось, чтобы она стала просто-напросто очередной дыркой.
Ведь ничто не окажется настолько совершенным, насколько ты можешь его представить.
Ведь ничто не возбуждает настолько, как твоя собственная фантазия.
Вдох. А теперь – выдох.
– Братан, – сообщает Дэнни. – Это будет мой последний номер на сегодня. Давай, берём камень, и пошли домой.
А я прошу – ещё один квартал, ладно? Ещё один рейд по задним дворам. Я пока что и близко не напился, чтобы забыть сегодняшний день.
Здесь такой приятный район. Перепрыгиваю через ограду в следующий задний двор и приземляюсь башней прямо в чей-то розовый куст. Где-то лает собака.
Всё время, пока мы были на алтаре, пока я пытался разогреть поршень, – крест из полированного светлого дерева смотрел на нас. Не было ни человека в муках. Ни тернового венца. Ни кружащих мух и пота. Ни вони. Ни крови и страданий, – не в этой же церкви. Ни кровавого ливня. Ни нашествия саранчи.
Пэйж всё время была со стетоскопом в ушах, молча слушала собственное сердце.
Ангелы на потолке замалёваны. Свет, падающий сквозь витражи, был густым и золотистым, в нём кружилась пыль. Свет падал широкой плотной колонной; тёплый тяжёлый столб его лился на нас.
Внимание, пожалуйста, доктор Фрейд, просим вас ответить по белому телефону добрых услуг.
Мир условностей, а не реальный мир.
Дэнни смотрит на меня, застрявшего и ободранного до крови шипами роз, в драных шмотках лежащего в кустах, и произносит:
– Ладно, я хотел сказать, – говорит. – Как раз это, сто пудов, и будет последний поход.
Аромат роз, запах недержания в Сент-Энтони.
Собака лает и царапается, пытаясь выбраться из дома через чёрный ход. Свет загорается на кухне, показывая, что кто-то стоит у окна. Потом включается фонарь на заднем крыльце, и скорость, с которой я выдираю жопу из своего куста и вылетаю на улицу – просто поражает.
С противоположной стороны по тротуару приближается парочка, склонившаяся и обвившая друг друга руками. Женщина трётся щекой об отворот пиджака мужчины, а тот целует её в макушку головы.
Дэнни уже толкает коляску, притом с такой скоростью, что передние колёса подскакивают на трещине тротуара, и детская резиновая голова выскальзывает наружу. Стеклянные глаза широко распахнуты; розовая голова прыгает по земле мимо счастливой парочки и скатывается в канаву.
Дэнни просит меня:
– Братан, не достанешь мне?
Мои шмотки изодраны и липнут от крови, колючки торчат в моей роже, – рысью пробегаю мимо парочки, выдёргиваю голову из листьев и мусора.
Мужчина взвизгивает и подаётся назад.
А женщина говорит:
– Виктор? Виктор Манчини. О Господи.
Она, наверное, спасла мне жизнь, потому что хрен её знает – кто она такая.
В часовне, когда я сдался, когда мы застёгивали одежду, я сказал Пэйж:
– Забудь про зародышевую ткань. Забудь про обиды на сильных женщин, – спрашиваю. – Знаешь, в чём настоящая причина того, что я тебя не трахнул?
Разбираясь с пуговицами на бриджах, я сказал ей:
– Кажется, по правде мне взамен охота, чтобы ты мне нравилась.
А Пэйж, держа руки за головой, снова туго скручивая из волос свой чёрный мозг, заметила:
– Но, может, секс и близость – не взаимоисключающие вещи.
А я засмеялся. Руками повязывая себе галстук, сказал ей – о да. Да, они как раз такие.
Мы с Дэнни добираемся к семисотому кварталу улицы, как утверждает указатель, Бирч-Стрит. Говорю Дэнни, толкающему коляску:
– Не сюда, братан, – показываю назад и поясняю. – Мамин дом там, сзади.
Дэнни продолжает толкать, днище коляски с рычанием волочится по тротуару. Счастливая парочка – стоят, отвалив челюсти, всё смотрят нам вслед за два квартала позади.
Трусцой бегу рядом с ним, перебрасывая резиновую кукольную голову из руки в руку.
– Братан, – зову. – Поворачивай.
Дэнни отвечает:
– Сначала глянем на восьмисотый квартал.
А там что?
– По идее там ничего, – говорит Дэнни. – Когда-то он принадлежал моему дяде Дону.
Дома заканчиваются, и восьмисотый квартал – просто участок, а дальше, в следующем квартале – снова дома. Вся земля – лишь высокая трава, растущая по краю, и старые яблони со сморщенной и перекрученной во тьме корой. Окружённый охапкой щёток из хлыстов ежевики и щетины из кучи колючек на каждой ветке – центр участка пуст.
На углу стоит плакат – крашенная в белый фанера с нарисованными сверху красными кирпичными домиками: они притиснуты друг к другу, а из окон с вазонами машут люди. Под домами чёрная надпись сообщает: “Скоро – городские дома Меннингтаун-Кантри”. Под плакатом земля усыпана снегом из кусочков отслоившейся белой краски. Вблизи видно, что щит покоробился, кирпичные дома потрескались и выцвели до розового.
Дэнни вываливает булыжник из коляски, и тот приземляется в высокую траву около тротуара. Вытряхивает розовое одеяло и вручает мне два угла. Мы складываем его между собой, а Дэнни рассказывает:
– Если и есть что-то противоположное образцу для подражания – так это мой дядя Дон.
Потом Дэнни закидывает сложенное одеяло в коляску и берётся толкать ту домой.
А я зову его вслед:
– Братан. Тебе что – не нужен камень?
А Дэнни продолжает:
– Всякие там матери против вождения в нетрезвом виде, сто пудов, закатили вечеринку, когда выяснили, что старый Дон Меннинг помер.
Ветер поднимает и клонит к земле высокую траву. Здесь не живёт никто, кроме растений, и сквозь тёмный центр квартала можно разглядеть свет фонарей на крыльце других домов. Очертания старых яблонь чёрными загзагами проступают между ними.
– Так что, – спрашиваю. – Это парк?
А Дэнни отвечает:
– Не совсем, – удаляясь всё дальше, сообщает. – Это моё.
Швыряю ему кукольную голову и говорю:
– Серьёзно?
– С тех пор, как пару дней назад позвонили предки, – отзывается он, ловит голову и кидает её в коляску. Мы шествуем в свете фонарей, мимо тёмных домов всех остальных.
Поблёскивают застёжки моих ботинок, руки мои засунуты в карманы, я спрашиваю:
– Братан? – говорю. – Ты же серьёзно не считаешь, что во мне есть хоть что-то от Иисуса Христа, правда?
Прошу:
– Пожалуйста, скажи что нет.
Мы идём.
А Дэнни, толкая пустую коляску, отвечает:
– Смотри сам, братан. Ты почти занимался сексом на столе Господа. Ты же просто выдающийся образец позорного падения.
Мы идём, пиво выветривается, и ночной воздух на удивление прохладен.
И я прошу:
– Пожалуйста, братан. Скажи мне правду.
Во мне ничего хорошего, доброго, заботливого, – вообще ничего из такой параши.
Я не более, чем безмозглый, тупорылый, невезучий пижон. Вот с этим я могу жить. Вот это я и есть. Просто дыро-трахающий, щеле-дрючащий, поршне-пялящий сраный беспомощный сексоман, и мне никогда, ни за что нельзя забывать об этом.
Прошу:
– Скажи мне ещё раз, что я бесчувственный мудак.
Глава 27
Сегодняшний вечер должен пройти таким образом: я прячусь в шкафу в спальне, пока девчонка принимает душ. Потом она выйдет оттуда, вся блестящая от пота: воздух дышит паром, туманится от лака для волос и духов, – она выходит, одетая в один только кружевной купальный халат. И тут я выпрыгиваю в каких-нибудь колготках, натянутых на лицо, и в чёрных очках. Швыряю её на кровать. Приставляю ей к горлу нож. Потом насилую.
Вот так всё просто. Позорное падение продолжается.
Главное – не забывай себя спрашивать: “Как бы НЕ поступил Иисус?”
Только вот на кровати её насиловать нельзя, говорит она, – покрывало из светло-розового шёлка и пойдёт пятнами. И не на полу, потому что ковёр поцарапает ей кожу. Мы условились: на полу, но на полотенце. Не на хорошем гостевом полотенце, предупредила она. Сказала, что оставит паршивенькое полотенце на комоде, а мне надо расстелить его заранее, чтобы не нарушать атмосферу.