Казначейский зять будто не слушал и еще громче говорил Чернобыльникову:
- И вот после ревизии представили его к губернскому секретарю...
Чернобыльников почтительно протянул:
- К губе-е-рнскому?
Тимоше невтерпеж стало - влез в разговор.
- Почтальон, Чернобыльников, а помнишь, как его намедни исправник-то из дворянской... энтим самым местом выпихнул?
- Просил бы... Пок-корнейше просил бы! - сказал казначейский зять свирепо.
А Тимоша досказывал:
- "...Ан не пойдешь!" - "Ан пойду!" Ну, слово за слово,- об заклад. Влез он в дворянскую. А на бильярде-то как раз казначей с исправником играл. Наш франтик - к тестю: на ухо пошептал, будто за каким-то делом пришел. Да там и остался стоять. А исправник - начал кием нацеливаться, все пятился, пятился, да невзначай будто так его и выпихнул, энтим самым местом. Ох, Господи, вот смеху-то было!
Надрывались со смеху Барыба с Чернобыльниковым.
Казначейский зять встал и ушел не глядя.
- Ну, еще помиримся,- сказал Тимоша.- И ничего ведь малый был. А теперь - на лбу кокарда, а во лбу - барда.
7. АПЕЛЬСИННОЕ ДЕРЕВО
У Польки, у дуры босоногой, на кухне только одно окошечко и есть, да и на том стекло зацвело, от старости заразноцветилось. А на окне у Польки баночка.
Посадила - давно уж, с полгода будет - в баночку эту Полька апельсинное зерно. А теперь, гляди, уж и целое деревцо выросло: раз, два, три, четыре листочка, малюсеньких, глянцевых.
Помыкается на кухне, погремит Полька горшками - да и опять подойдет к деревцу, листочки понюхает.
- Чудно. Было зерно, а вот...
Берегла-холила. Кто-то сказал, что, мол, хорошо это для росту - стала деревцо поливать супом, коли остался от обеда.
Раз Барыба из трактира вернулся поздно, встал утром злючий-презлючий, чаю глонул - и сейчас в кухню, душу отвести. Звала его теперь Полька не иначе как барином: очень лестно.
Полька как раз у окна своего возилась, около деревца любезного.
- Где кот?
Полька, не обертываясь, копошилась. Робея, отвечала:
- Они, барин, ушли. Да где-нибудь на дворе, наверно, где ж еще?
- Ты это что там стряпаешь?
Притихла, сробела, молчала. Блюдце с супом в руке.
- Су-упом? Траву поливаешь? Для этого тебе суп даден, дуреха ты этакая? Сейчас подай сюда!
- Ды-к, это пельсин, барин...
Полька затрепыхалась от страха: ох, и что теперь будет?
- Я те покажу пельсин! Супом поливать, дура, а?
Барыба схватил баночку с апельсином. Полька заревела. Да что тут долго с ней, дурой, вожжаться? Выхватил с корнем деревцо да за окно, а баночку поставил на место. Очень даже просто.
Полька ревела в голос, грязные полосы наследились от слез на лице, причитала по-бабьи:
- Пельсин мой, ды-ы батюшка, да как же я без тебя буду-у...
Барыба весело поддал ей сзади пару, и она выкатилась из двери, по двору - да прямо в погреб.
Разгрыз какой-то камень, вот тут, с Полькой, с апельсином этим - и полегчало сразу. Скалил зубы Барыба, пьянел.
Увидал в окно, как Полька спустилась в погреб. Повернулся в голове медленно какой-то жернов - и заколотилось вдруг сердце.
Вышел на двор, огляделся по сторонам и юркнул в погреб. Плотно закрыл за собой дверь.
После солнца - да в темь: совсем ослеп. Шарил по сырым стенам, спотыкался:
- Полька, где ты? Ты там где, дура, зачихачилась? Слышно, где-то хлюпает Полька, хнычет, а где... Затхло, могильно, сыро. Щупал руками по картошкам, кадушкам, свалил деревянный кружок с крынки какой-то.
Вот она, Полька: на куче картошек сидит, размазывая слезы. Крошечная какая-то дырочка вверху - пролез один хитрый, прищуренный лучик и отрезал кусок косы у Польки с тряпичной лентой, пальцы, грязную щеку.
- Будя, будя, не реви, засохни!
Барыба легонько налегнул на нее, и она повалилась. Послушно двигалась и была вся, как тряпочная кукла. Только еще чаще захныкала.
Во рту пересохло, язык еле ворочался у Барыбы. Плел что-то - так, чтоб занять ее голову, отвлечь ее от того, что он делал:
- Да, ишь ты, штука какая, пельсин! А ты и реветь? Мы тебе, вместо пельсина, дай-кось, ерань купим... Ерань - она... это самое... духовитая...
Полька тряслась вся и хныкала, и в этом была своя особая сладость Барыбе.
- Так, та-ак! Реви теперь, ну, реви вовсю,- приговаривал Барыба.
* * *
Польку выпроводил. Сам остался еще, растянулся на куче картошек, отдыхая.
Вдруг заулыбался Барыба до ушей, довольный. Сказал вслух Чеботарихе:
- Что, перина старая, съела, ага?
И показал в темноте кукиш.
Вышел из погреба, зажмурился: солнце. Поглядел под сарай: там копошился, спиною к нему, Урванка.
8. ТИМОША
Сидели в трактире за чаем. Тимоша приглядывался все к Барыбе.
- Неуютный ты какой-то, погляжу я. Бивали тебя, должно быть, вот как.
- Бивали, как же,- засмеялся Барыба. Лестно даже было: бивали - а теперь вот поди-ка, сунься.
- То-то ты и вышел такой, чадушко. Души-то, совести у тебя - ровно у курицы...
И завел свое - о Боге: нет, мол, Его, а все выходит, жить надо по-Божьи; и о вере, и о книгах. Непривычно ыло Барыбе так много молоть своим жерновом, томили Тимошины мудреные слова. Но слушал - тяжелый телегой тащился за Тимошей. Кого же и слушать, как не Тимошу: голова-парень.
А Тимоша уж дошел до самого своего до главного:
- Вот, покажется иной раз - есть. А опять повернешь, прикинешь - и опять ничего нет. Ничего: ни Бога, ни земли, ни воды - одна зыбь поднебесная. Одна видимость только.
Тимоша повертел по-воробьиному головкой, теснило что-то.
- Одна видимость. Дойти-то до этого, что-о! Нет, а вот с одним ничем-то этим с глазу на глаз пожить, воздухом-то попитаться. Вот тут, брат...
И увидел, что заблудился уж Барыба, отстал, спотыкнулся.
Махнул Тимоша рукой:
- Э, да что! Ни к чему тебе это, ты-то утробой живешь... У тебя Бог-то съедобный.
Вышли из трактира. Ночь июньская, нежаркая, липой пахнет, сверчки в траве заливаются. А Тимоша в ватное обряхался, ну и чудак же!
- Ты что ж это, Тимоша, кутафья кутафьей?
- А, да ну! Не спрашивал бы. Ту-бер-ку-лоз, брат. Так фершал в больнице и сказал. Простужаться - ни Боже мой.
"Ишь ты, то-то он квелый такой" - и как-то увесисто почуял вдруг Барыба тяжесть своего звериного, крепкого тела. Шел тяжко-довольный:было приятно ступать на землю, попирать землю, давить ее - так! Вот так!
У Тимоши, в комнатушке с драными обоями, сидели за некрашеным столом трое ребят, веснушчатых, востроносых.
- Мать где? - крикнул Тимоша.- Опять нету?
- К земскому ушла, приходили,- робко сказала девочка. И стала в углу надевать полсапожки: неловко босиком-то, чужой какой-то пришел.
Тимоша насупился.
- Давай кулеш, Фенька. Да бутылку из выхода принеси.
- Мамаша не велела бутылку.
- Я те дам мамашу. Живо, живо! Садись, Барыба.
Сели за стол. Наверху пищала тоненько лампа жестяным абажуром, увешанным дохлыми мухами.
Фенька из миски стала было отливать в долбленку кулеш ребятам. Тимоша на нее крикнул:
- Это что? Отцом родным гребуете? Мать подучает все? Ну, я ее подучу, дай-ка, придет вот! Шляется...
Ребята стали хлебать из общей миски, не в охотку, понуро. Тимоша хихикнул криво и сказал Барыбе:
- Вот Господа Бога искушаю. В больнице говорят - она, мол, прилипчивая, чахотка-то. Ну, вот, и погляжу: прилипнет к ребятам ай нет? Поднимется у него, у Господа Бога, рука на ребят несмысленных,- поднимется ай нет?