Осмотрелся и заявил: «Извините, люди,
Никакого хитрого плана нет и не будет.
Никого не накажут за недостаточность веры,
Каждый сам себе после смерти отмерит меру.
Так что ешьте, пейте, любите, творите добро и свет,
никакого ада, помимо личного, вовсе нет».
И слова его падали наземь багровыми листьями,
И стояли люди с землистыми хмурыми лицами,
Да с на лбу надувшимися крупными синими венами,
И стоял этот ангел с крыльями дерзновенными,
И отняли крылья его, и на землю их побросали,
И топтали ногами в земле и сале,
Заново из ничего себе ад создавали.
маленький человек
разбивает об асфальт колени,
ревет, и ползет, и плачет,
и кричит: «Мумуля муя»,
и стоит на дворе третий год его бытия
и летит тополиный пух — самый белый и летний.
взрослый человек
в одиночной палате в больнице,
обхватив себя за колени, плачет багрово,
повторяет: «Мумуля муя»,
и дрожит, и боится, очень боится,
что она не придет снова.
за пятьсот километров и пять блокпостов
пожилая мама слышит взрослого человека,
и встает, и едет на автовокзал, и просто
приезжает к нему сквозь пятьсот километров снега
и привозит
банку сока, и брошку, и цветик аленький.
и отступают больница, тоска и страх.
ненадолго большой человек
становится снова маленьким,
уютно помещая голову
у мамы в руках.
выгоревшая дотла — ни единой живой нити,
каждым словом и каждым движением я говорю:
«любите меня, пожалуйста, очень любите,
любите меня, потому что я уже не горю,
потому что больше некому, кроме бездомных кошек,
кроме чужих собак и чужих детей».
в церкви мне сказали, чтобы я насыпала крошек
птицам за своего любимого, чтобы ему в скрещенье путей
было легче выбрать дорогу. я сыплю. птицы
подлетают ко мне все ближе, клюют с руки.
в церкви мне сказали, что нужно долго молиться,
но мои молитвы отравлены и горьки.
и дыра в моей груди размером с туманность
какой-нибудь андромеды
или просто размером с меня, и в эту дыру я сыплю малую малость —
любовь незнакомого зверя, тепло огня,
улыбку прохожего, запах лугов некошеных,
пузатые луны, прозрачные севера льды.
здесь южный город, здесь много бездомных кошек.
я стараюсь, чтобы на всех хватило еды.
Иногда я хочу тебя не любить, ну хотя бы несколько дней. Помолчать; с радаров уйти; не быть, чтобы было спокойнее и черней. Пусть другие вместо меня скорбят, я хочу не думать, не видеть снов. Иногда я хочу не любить тебя.
Это злее сожжения и оков.
Я несу любовь, словно Вечный Жид по земле непрощенье свое несет. И века идут, и земля дрожит, на меня одну навалилось все, не снести, не сдюжить и не прожить.
И мои друзья разбивают лбы, и ложатся в землю гробы. Иногда любить означает быть. Иногда я хочу не быть.
Темнота мурлычет: скорей, смелей, это просто, я здесь, я тут.
Но идет весна по моей земле, абрикосы на ней цветут.
И летит Земля, и она поет, продолжается время на ней (иногда я хочу отдохнуть от нее, ну хотя бы несколько дней). Продолжается время, и с ним — Земля, и уходит листва в перегной.
Потому-то быть продолжаю я, и любовь моя вместе со мной.
Человек говорит: «Я хочу домой», и идет домой. И идет по черной дороге, неся с собой свое сердце с огромной рваной дырой.
И вокруг происходят болота и темнота. Человек приходит в квартиру, гладит кота, ставит чайник, подходит к окну с трудом. И понимает, что это не дом, совсем никогда не дом.
Человек говорит: «Уже много лет я не знаю дома, иду на свет, я ищу свой дом, но найти не смог». Человек выходит наружу — в бруснику, мох, в бесконечную расплавленную тишину. Человек идет, как камень идет ко дну.
И приходит в город, где ярко горят огни. И живет среди них, как таблетки, глотая дни. И друзья смеются, и хлопают по плечу. «Это не дом, — говорит человек, — я не могу, не хочу.
Я долго думал, что время мое придет. Я думал, что дом — это там, где кот. Я думал, что дом — это там, где друзья и свет. Я думал, что дом — это там, где тепло, но нет».
Человек идет, как камень идет ко дну, и ложится в могилу, думая: «Я усну. Ну теперь-то я дома, зароюсь в мягкую тьму», но он ждет и ждет, а сон не приходит к нему.