свету не прекратиться, не оставить его в темноте.
Мой хороший, я буду держать для тебя окно.
Мой хороший, я буду гореть свечой во тщете,
я не брошу тебя, где нет времени и темно.
Он стоит, и над ним — породившая нас бездна,
Мой хороший, я изгрызу караваи железны,
мой хороший, я стану пламенем — ярче солнца,
мой хороший, гляди наверх, и все обойдется,
я не брошу тебя в бесконечном твоем просторе.
Мой хороший, клянусь, я высушу это море.
Остается для меня радостью,
жизнью, маяком впереди, обнимает меня сзади, когда я сплю,
свернувшись калачиком, прижимая его штык-нож к груди,
и все так же слов не хватает, чтобы высказать, как люблю:
это как рассвет над соснами, видный с высоких гор,
это как над камнями течет прозрачный ручей.
Смерть ничего не значит, ничтожен ее приговор.
Я поворачиваюсь и засыпаю у него на плече.
Я всегда засыпаю у него на плече.
Не очень хороший человек,
вот прямо скажем, не очень хороший,
трусоватый, не слишком добрый, не всегда сильный
ну и все такое прочее
(в целом, обычные человеческие слабости,
но все же, если честно, не очень хороший),
получает на руки огромное горе,
бесконечное такое, изначальное горе,
и не зная, что с ним делать и как справляться
(мы же помним, что человек не очень хороший),
избавляется от вещей
и уезжает в город, где происходит война.
И вот он едет,
если со сборами, то без малого три недели,
на перекладных, с остановками,
волоча за собой свое огромное горе,
едет, не понимая, куда и зачем он,
сосредоточенно едет, не оборачиваясь, не вздыхая,
потому что тащит горе свое и всеми силами
старается, чтобы не раздавило, не разорвало.
И вот, через последнюю границу
перетащив на руках свое горе (и чемодан),
человек (не очень хороший)
садится на финишное такси
и едет по земле, на которой идет война,
на которой распускаются цветы абрикос
и зеленеют поля,
и просит остановиться
хоть на секундочку,
потому что нужно вдохнуть
из-под этой тяжести изначального горя.
И выходит,
стоит среди деревьев,
у которых распускаются почки,
и пахнет землей,
и земля оживает,
и с неба падает дождь,
и тогда человек (слабый, глупый и не очень хороший),
навсегда заканчивается.
Как история без продолжения.
Здесь должен быть какой-то финал,
но я не знаю, кто появится вместо него.
Однако появится.
Наверное.
Вот так и уезжают навсегда:
ругаясь, собираясь впопыхах,
выбрасывая мусор на ходу,
рассовывая спешно по карманам
еще пятьсот забытых мелочей.
Вот так и уезжают навсегда:
к вокзалу на такси; в такси попса,
за окнами безлунный Петербург
и светятся горбатые мосты.
Вот так и уезжают навсегда:
последний раз обняться на вокзале,
последний раз хлебнуть из фляги виски,
последнюю из пачки докурить
и прыгнуть в поезд.
Не глядеть назад.
Вот так и уезжают навсегда:
такие очень русские пейзажи,
такие очень белые березы,
такие бесконечные болота,
и впереди лежит огромный миф,
огромный, страшный, вылезший из тени,
в котором холод и простор. И вечность,
и все вот эти черные озера,
и все вот эти белые березы,
вот так и уезжают навсегда.
Ничто людское более не властно
над тем, кто убредает в темноту
тропою мифа. По своим законам
течет отныне время и пространство,
меняются законы у судьбы.
И вот на грани жизни и легенды
не персонаж еще, но человек
глядит на эти камни и болота,
на эти сосны, на березы эти,
глядит со смутной нежностью, пытаясь
запомнить их, подольше сохранить,
и думает, все больше растворяясь:
вот так и уезжают навсегда.
Пока было время говорить,
тратили его на всякую ерунду,
обсуждали программирование,