что-то поет между нами, чище все и светлей.
и мы так долго не были вместе, и долго
еще не будем, и впереди у нас столько
горьких и долгих дорог и октябрьского дыма.
но все же мы не могли не случиться на свете,
поскольку мы были любящи и любимы,
поскольку мы будем любящи и любимы,
поскольку я не могла бы тебя не встретить,
как человек избежать не умеет гроба,
как не могла бы впервые не закричать,
когда выходила из материнской утробы
и мир свою на мне ставил печать.
наконец-то нашли друг друга,
исходив семь железных сапог,
изгрызя семь железных караваев,
износив семь железных сердец,
никого не любивших.
я научилась не обижаться по пустякам
и готовить твои любимые блинчики,
ты научился не отвергать заботу.
наконец-то
ходим, взявшись за руки,
по темным паркам, целуемся на ходу,
совместно воспитываем кота,
и каждый день я пытаюсь тебе рассказать,
как люблю тебя, и каждый день
мне не хватает для этого слов,
но это неважно, поскольку у настоящей любви
никогда не бывает конца.
бесконечные дороги у нас впереди, бесконечные реки,
бесконечные разговоры.
в принципе, после смерти
в наших отношениях
ничего особенно не изменилось.
У каждого из нас внутри существует
детская площадка, заброшенная детская площадка
посреди осени, и ветер гонит листву сухую,
и качели стоят с наклоном и как-то шатко.
Детская площадка. Иногда мы приходим туда выпить пива,
поговорить с особенно близким,
но чаще идут года и идут года,
а мы боимся туда зайти, и дело не в риске,
а в возможности встречи с самим собой. Площадка ветшает,
карусель с лошадками в ней навсегда ржавеет,
и она остается рыжая, просторная и большая,
но уже для игр непригодная; суховеи
постепенно выдувают из нее эту детскую душу,
выдувают из нее все игры и все придумки,
и песок на ней все грязнее и как-то суше,
и уже не прийти поиграть, только выпить по рюмке,
но однажды ты обнаруживаешь себя
висящим посреди площадки на шведской стенке,
ты не то чтобы просто висишь, ты на ней распят,
и болят запястья привязанные и коленки.
Ты распят на детской площадке из снов своих,
из своего же собственного детства,
и тебе не выйти из ее лабиринта, и
никуда из нее не деться.
У меня судьба не из лучших, я тот самый ловец во ржи,
но уже для больших, я ищу среди сотен дворов
эту самую вот площадку; тебя. Держись.
Я тебя отвяжу, иди дальше и будь здоров,
но пускай на детской площадке твоей души
не играет ветер, не носит по ней стекло,
пусть там вырастут дикие розы и камыши,
пусть на ней играют новые малыши,
пусть не смертью, а жизнью там новое проросло.
Становись безымянной, никого, ничего не жди.
Одевайся в черный и в алый, впитывай все,
принимай в себя солнце, радуги и дожди,
отвечай на письма только стихами Басе.
Никому не верь, танцуй с луной и костром,
превращайся в пламя и в льющуюся воду.
Становись ребенком и зверем, ходи по кромке,
и босыми ногами чувствуй траву и свободу.
Ничего не жди, становись бесконечным «люблю»,
растворяющемся в январском снежном покое.
Становись — бесконечное море, вечный салют,
вечный снег, летящий на лобовое.
Вот летит он, светясь, и скачет, скачет вперед
свора Дикой охоты, безумные снежные псы.
Ни один чужой человек тебя не найдет,
но старик под горой подаст тебе воду и сыр.
И течет сквозь тебя река, и вся ночь течет,
и все реки и ночи ныне собраны тут.
Становись любовью и миром. Лети вперед,
как январский снег, сияющий на свету.
Я дурак, я иду по изгибам дорог, по фрагментам миров, по колоде Таро, и открыто лицо, и кромсают меня то ветра, то дожди. Я шагаю, звеня, колокольчики вшиты под кожу мою, и из этого звона я весь состою. Не могу не звенеть, каждый шаг - это звон, и поэтому я и открыт, и смешон.
И поэтому слышно меня за версту, и поэтому гол я и слеп на свету, не гляди, не гляди, не гляди на меня, только слушай, как я танцую, звеня.