Я дитя никого, мне не помнится мать. Я дурак, я умею любить и летать, но вот строить дома - совершенно нет. Я дурак, я не знаю, сколько мне лет, миллионы ночей не расту, не расту, но зато колокольцы слышны за версту.
Я отец никого и дитя никого, я иду в черноте по тропе огневой, я иду через черный бензиновый мрак, что возьмешь-то с меня, натурально дурак. Я иду в черноте, каковая - ничто, я дружу и с безвременьем, и с чернотой, и плетеные феньки несу на руках, и звенит одинокость моя и страх. И во тьму цветная вплетается нить. И звенит тоска, и любовь звенит.
Если ты заблудился в извечной тьме - слушай звон колокольцев, иди ко мне.
Ничего постоянного нет. Но гляди на восток,
где лиловое солнце в кайме из точеных сосен.
Прикасается к пальцам багровый, в росе весь листок,
в многогласии духов лесных отзывается осень.
Ничего постоянного нет. Все пройдет. Мы пройдем.
Как вода за пороги, уйдем в бесконечное море.
Но останется запах сосны под весенним дождем
и холмы с кругловходами в желтом безлесном просторе.
Не кричи, не дыши, не пытайся понять и заснять,
загорается алым брусника во мху серебристом,
в летний дождь поднимается радуга – как изо сна,
виноградовые облачата на небе ребристом.
Ничего постоянного нет. Но потрогай цветок,
тонкопалый, лиловый, потрогай траву в седине,
это значит, что вечно не кончится далечь дорог,
это значит, что мир будет длиться, цвести в тишине.
Это значит, что мир проливается синим дождем
и опять обретает фактуру, и запах, и цвет.
Ничего постоянного нет — но и мы не умрем,
мы пребудем в цветах и восходах, в земле и траве.
Возрождение. Венок сонетов
1.
Ты есть. Я это помню в темноте.
И потому я не теряю силы
идти по этим травам черно-синим
прислушиваясь: есть ли ты? А где?
Вот так из ада выходил Орфей,
в сомнениях, в мучениях, в безверье.
И воет ветер, и тоскуют звери,
и никаких протоптанных путей,
и никакого света и покоя.
Но все-таки ты есть в моем аду.
И я ступаю в мох и резеду,
и мы идем — не в одиночку — двое.
И я не падаю — я так иду.
Я так иду — над пропастью — спиною.
2.
Я так иду над пропастью — спиною
касаясь пустоты, но не срываясь,
поскольку в теле ниточка живая
не умолкает: то поет, то ноет.
И глубоко, и страшно очень падать,
но остается верить и любить,
и выведет живая нить из ада,
зеленая, нервущаяся нить,
тот корень человеческой души,
что тянется, и ноет, и дрожит
от сердца к сердцу — жизнью и любовью.
И я иду долиной смертной тени,
дрожанием под солнечным сплетеньем
твои движенья чуя за собою.
3.
Твои движенья чуя за собою,
я падаю не вниз, а в небеса.
Мы мед и травы, мошки и роса,
мы неземное пламя голубое.
Чем дальше по тропе, тем меньше в нас
земного, уязвимого, людского.
И предначальное Господне слово
коснулось наших губ и наших глаз.
Во тьме тумана полосы белёсы,
ложится лист, потерянный и сонный,
и по болотной мы идем воде,
в которой сохнут голые березы,
идем неуязвимы, невесомы
в беззвучии, в молчании, в нигде.
4.
В беззвучии. В молчании. В нигде.
Но я тебя люблю — и это больше,
чем самый страшный страх на свете, боль же
любая растворяется в дожде.
Но я тебя люблю — и тем права,
неуязвима и непобедима,
и страх не страшен, и проходит мимо,
и впереди звезда и синева.
И я тебя люблю. И это — свет,
негаснущий огонь, победный стяг,
цветок, что зарождается в весне.
И ничего правдивей в мире нет.
и я иду — всегда с тобой, хотя
шагов твоих не слышно в тишине.
5.
Шагов твоих не слышно в тишине.
Наш Бог так юн и так зеленоглаз,
что, кажется, еще не создал нас,
а только лишь предчувствует во сне.
Но все-таки мы есть. Ты есть. Я есть.
Еще совсем, совсем себя не зная,
но в нас — вода, огонь и плоть земная