Когда до подъезда осталось уже совсем ничего, раздался выстрел. Видимо, чего-то подобного Черкашин в глубине души все-таки ожидал. Он мгновенно плюхнулся на четвереньки, прошмыгнул в подъезд и уже оттуда, почувствовав себя в относительной безопасности, выглянул во двор. Ничего особенного, впрочем, там не происходило. Давешнего солдата больше не было видно, а к торчавшей из-за бортика песочницы паре неподвижных сапог добавилась еще одна – конвульсивно подергивающихся. Потом откуда-то из-за кустов выскочили еще два солдата. Вцепившись с двух сторон в автомат, они принялись натужно топтаться друг против друга.
– Мое! Мое! – кричал один.
– Отдай! Моя очередь! – кричал другой.
Не дожидаясь, чем разрешится их спор, Черкашин взлетел по лестнице наверх, вбежал в свою квартиру и, захлопнув дверь, привалился к ней мокрой спиной. Сердце у него бешено колотилось, в висках стучало, перед глазами плыли какие-то мутные неопределенные пятна, да еще руки – эта мелкая неуправляемая дрожь, их сотрясавшая, все никак не хотела униматься. Казалось, за три месяца он давно уже должен был привыкнуть ко всему, уж такого он успел за это время навидаться, но вот поди ж ты!
Ничего, ничего, попытался он себя успокоить. Главное, он теперь дома. Что же касается этих трупов…
Нет! – скрипнул он тут зубами. Нельзя, нельзя об этом сейчас думать. Ни в коем случае нельзя. Вообще об этом нельзя когда-либо думать. Лучше о чем-нибудь другом. О холодном пиве, например, или о том, чтобы приготовить обед. Для начала же нужно сделать несколько глубоких вдохов и выдохов… Вот так… Раз – два… Раз – два…
Подбадривая себя этими соображениями, он двинулся вдоль штабелей консервных банок в комнату. Банки эти – результат многочисленных налетов на продуктовые магазины – где у него только не стояли. Вдоль стен в коридоре – до самого потолка, вдоль стен на кухне и в зале – тоже до самого потолка, под кроватью и под диваном, на столе, в серванте, в холодильнике, словом, во всех возможных и невозможных для этого местах. И вот теперь, наверное, придется отсюда переезжать, искать новую квартиру, подальше, желательно за несколько кварталов отсюда, и перетаскивать туда все это с таким трудом приобретенное добро. Сколько же у него на это времени? Максимум, два дня, не больше. Ведь по такой жаре тела начнут разлагаться уже сегодня. Через сутки здесь будет просто не продохнуть…
Ну вот – опять! – одернул он себя. Кажется, не думать о том, чему он только что стал во дворе свидетелем, было много сложнее, чем не думать о пресловутой белой обезьяне.
Проклятье!
Он присел было на диван, но тут же с него сорвался и устремился в ванную комнату. Там он до отказа открыл кран с холодной водой и сунул голову под тугую струю. Просто чудо, что вода все еще шла. Без воды было бы совсем плохо. Наверное, все-таки где-то еще остались нормальные люди. Или, может, это автоматика так хорошо работает?
В любом случае, надо переселяться, подумал он снова. И не за несколько кварталов, а вообще – из города. Куда-нибудь в деревню, например. А что? Поближе, так сказать, к сельскому хозяйству. Моих ведь запасов, как ни крути, все равно надолго не хватит. Ну, на год, максимум – на два, да и то если снова пошарить по магазинам. А там уже и так почти дочиста все разграбили… Какое счастье, что я не успел жениться. То-то было бы сейчас волокиты. Ч-черт! Лезет в голову всякая белиберда… Как там у нас с биномом Ньютона? А плюс Б в квадрате равно А в квадрате плюс два АБ плюс Б в квадрате… Вот так…
Постепенно нервное возбуждение улеглось. Он насухо вытерся полотенцем и направился в зал. Может, спуститься вниз с лопатой да попробовать их закопать? Прямо во дворе и закопать. Похоронить то есть… Да нет, вряд ли это получится. Их же там десятка четыре, наверное, если не больше. И земля там, как бетон. Даже с одной братской могилой для всех ему не управиться. Ч-черт! Вот же угораздило их притащиться прямо сюда! Будто места им другого не нашлось…
Он вошел в зал и замер, вздрогнув от неожиданности. У окна, вырисовываясь темным угловатым силуэтом, стоял незнакомец. Был он достаточно высок – не меньше метр восемьдесят, прямой, как стена, и в черном блестящем плаще, застегнутом до самого подбородка. Но не это у него было самое замечательное. Самое замечательное у него было лицо – маленькое и сморщенное, как печеное яблоко, с узким безгубым ртом и крохотным, словно бы игрушечным, носом, остренькими неопределенного цвета глазками под низкими надбровными дугами. Нечеловеческое такое лицо, бесенячье. Это Черкашин почувствовал сразу. Но еще более замечательным у незнакомца было даже не столько это лицо, сколько та неестественная диспропорция между ним – лицом то есть – и огромным шишковатым черепом, словно бы бесконтрольно раздувшимся во все стороны, нависавшим со всех сторон, землисто серым и абсолютно безволосым. Незнакомец этот стоял совершенно неподвижно, глядел, не мигая, на Черкашина, и вокруг него словно бы клубилась мощная аура ментальной силы.