— Что делается?
— Дурь всякая. Бабцы, значит, в поле бегут. Хороводы водят. Ромашки да лютики в бошки всаживают. Мужики, понятно, совсем с ума, у кого был, выходят. Тогда самоеды сибирские ловят такой бабец. В яму сажают. И все… К следующему утру вся яма доверху соболями набита.
— Гладко брешешь, казак.
— Собаки брешут, а я жизнь умягчаю. А вот ты, синичкина пися, брехун так брехун.
Рыбка забрался Митьке за пазуху и вытащил оттуда соболью шкурку.
— Вот так оно 113 будет. Когда только успел, жопохлоп?
Битяговский молча наградил Митьку как положено. Тычком в плечи. Сказал Каракуту.
— Зелен, тютя. Не ловок пока в служении.
— Что-то будет, когда ловок станет. — сказал Каракут.
Дьяк не ответил. Вместо этого поторопил Качалова.
— Сколько вышло, Михаиле?
— 114. Как в копеечку. — ответил Качалов.
— Верно? — спросил дьяк Каракута.
— В описи как?
— Верно. — заключил Битяговский. Он грохнул крышкой сундука. Мишке выговорил.
— Замок давай, коли на мыло не сменял.
— Обидно слушать… — заныл Мишка.
— Ладно, ладно.
Дьяк перехватил у Качалова тяжеленный чугунный замок. Приладил его к сундуку, как богатый кошель к животу привесил.
— Через два-три дня. — сказал дьяк — Обоз с припасами в Дворцовый Приказ идет. И вы с ним.
Каракут отрицательно покачал головой.
— Нам задерживаться, нужды нет.
— Мне есть. — ответил дьяк. — Ты государев человек.
— Я не государев человек.
— Э-э-э. — поморщился дьяк, словно пережеванное жевал. — В царстве московском всяк человек государев. Всякая козявка, травинка любая по приказам расписана. Всё службу тянет. Радость в этом. Смысл.
— Какой? — едва улыбнулся Каракут.
— Служи. Не тужи. — твердо ответил Битяговский. — Мишка, цепку волоки.
Мишка вздохнул, выбрался из-за стола и преодолевая воздух, выбрался в сени. Приволок оттуда ржавую гремящую цепь. Вместе с дьяком они окутали ей сундук, а концы соединили еще одним замком.
— Так вот оно. — заключил дьяк.
— А ключ? — спросил Каракут.
— Слово государево — лучший ключ. — важно ответил дьяк.
— Нет у нас ключа. — влез бессовестно поперек разговора Мишка.
— Синичкина пися, а как же вы открываете? — удивился Рыбка.
— А никак. — дьяк поворочал тяжелые замки. — В Москву так пойдете. Там любой ключ найдется.
— Доверяет вам Москва.
— Не доверяет… Порядок блюдет. Теперь обедать. Чем бог послал, а государь передал.
В царскую мыльню, каменную с изразцовой печкой, вели четыре белые полотняные дорожки. Вдоль них выставили дворовых парней и девок. Для мужской и женской половин. Они подняли вверх и сомкнули между собой ветки с зелеными весенними листьями. Федор Романов и Лупп Колычев переминались с ноги на ногу у входа в мыльню. Ждали, когда начнется торжественное шествие правителя в баню. Руководил торжеством дьяк Вылузгин. Юркий и ловкий старик с желтыми хитрыми глазами. Несколько раз пробежал он вдоль живой шелестящей теплым ветерком арки, поднимал глаза в небо и сверялся с солнцем либо проговаривал молитву, наконец, махнул рукой и дал команду начинать. Сразу же за этим замычали зурны, загудели флейты, барабаны взбили пеной загустевший воздух. Тогда с разных концов, не видя друг друга, вступили Борис Годунов и его жена Мария. Они величаво и совсем по-царски шли мимо крытых галерей, откуда на них с любопытством наблюдали его ясновельможность литовский посол пан Сапега и крымский мурза Елченбек. Ради них, собственно, все и было затеяно. Чтобы затвердить в шалых порубежных умах, как стояли так и стоим, а вам того же не желаем. У входа в мыльню Бориса встретили Федор Никитич и Лупп Колычев. Борис передал Федору золотое яблоко. Лупп Колычев с глубоким поклоном вручил правителю сухой дубовый веник. В саму мыльню Романов и Колычев не пошли, там Бориса встречал банщик Никита. Длинный повыше оглобли мужик в рубахе с узким набранным ремешком. Никита хлопнул дверью и правитель потерял свою напускную важность, избавившись от чужих глаз. Раздевал его Никита торжественно по-особому чину. Правитель никогда про то не говорил, но Никита даром что повыше оглобли сам догадался как оно нужно. Закончив, Никита склонил лохматую голову и распахнул низкую дверь прямо в мыльню. Годунов вошел и Никита, не поднимая головы, закрыл дверь. Правитель исчез в мыльне и тотчас все повалилось. Дворовые разлеглись вдоль дорожек, опустели крытые галереи, хотя Вылузгин лично приволок высокую резную стулу литовскому послу. Что же, теперь после Ливонской войны несчастливой, после того как Польша и Литва заедино против царства православного встали унию заключив, не переломимся. «А вот когда жирка нагуляем… — Вылузгин, тяжело дыша, сам уселся на стулу. — Тогда уж… Как в былые времена… Дай то бог, поползут ляхи гонорливые за московской полушкой». Федор Никитич прилег, закинув руки за голову. В белую холстину неба по самую шляпку был вбит желтый солнечный гвоздь. Рядом с Федором расплылся по земле Лупп Колычев.