— Говорят, у тебя боец новый появился? — спросил Федор Никитич.
— С украйны. С Орла города привезли. Страшный черкасс.
— Когда выставишь?
Лупп Колычев повернулся к Федору Никитичу.
— Прятать не буду…
— Я это к чему… — Федор зевнул сладко. — Помост уже сладили…
Лупп Колычев вздохнул.
— Эх, Федор Никитич… И чего тебе надо, коли все есть… Неужто сам полезешь?
— А то… Прятать себя не буду. Расчешу твоего черкашенина…
— Ой ли…
— А ты выстави.
— Это подумать надо. — зараздумывал Лупп Колычев.
— Боишься?
— Мне то чего бояться… Не я буду жизнью своей играть. — засмеялся Лупп Колычев прямо в лицо молодому Романову.
В мыльне правитель крепко обнял жену. Никита жег березовые дрова понемногу, чтобы жар не был удушливым, таким от которого сердце распухает подушкой. Мария смотрела в глаза мужа, гладила его волосы, наскучившись, шептала негромко.
— Все на тебя через решетку смотрю. То с послами, то с царем.
Борис тоже ласкался и шептал в ответ. Словно, боялся, что подслушают, доберутся до его потаенной сердцевины.
— Молчи, молчи… Дай надышаться.
— Сокол мой… Украдкой милуемся. Будто от батюшки хоронимся.
Борис обнял жену за плечи, рассыпал вокруг негромкий смех.
— Не дай бог. Тестюшка Малюта Скуратов увидал бы такое… Смотри лучше, что аглицкий гость Ченсор царю преподнес.
Борис поднялся с лавки, в предбаннике из рук Никиты принял тугой сверток и вернулся в парную.
— И зачем это? Орехи колоть? — спросила Мария, рассматривая изящно сделанную железную вещицу.
— Орехи?… И в самом деле орехи. Гляди работа какая.
— Делать немцам нечего. Всяк изгаляются. Взять молоток и тюкнуть… А тут навертели.
— И нам бы так. Ум отягощать. Характер слоить. Иначе ни себя, ни царства не удержим. Сожрет нас немец.
— А мы по нему из пушки как вдарим.
Борис рассмеялся и поцеловал душистое мягкое плечо.
— А он нас без всякой пушки. Через этот орехокол.
— Выдумываешь?
— Хорошо бы. Что там у царя с Ириной?
— Снова о делах.
— Малость самую.
Мария отодвинулась от мужа.
— Глаз не кажет батюшка царь. А если и кажет, то с твоей Ириной все о красоте душевной болтают. О телесной забыли совсем.
— Плохо.
— А по мне так и пожалеть царицу. Каждый год детей рожает и все мертвые. Не пускает бог.
— Помочь ему и себе надо. Что? — Борис посмотрел на жену и продолжил быстро. — Укореняться надо, Маша. На волоске висим, а волосок тот жизнь царя. А ты видишь, какая она тонкая.
— Может с Шуйскими с Романовыми сплестись?
— Мало сплелись? Федор Романов двоюродный брат царя. Шуйский Дмитрий брат Василия через сестру твою свояк мне. Все одно. Волки. Волки. Сестра твоя. Ведь она теперь Шуйская.
— А я Годунова.
— Свора чужая, безжалостная.
— Мы не такие.
Борис молча поцеловал жену, но оставались вместе они не долго. Посол литовский не мог ждать. Не такие теперь были времена.
Жил Битяговский недалеко, на бывшем подворье Кирилловского монастыря. За избой на высокой каменной подклети был невеликий яблоневый сад. Там стоял длинный узкий стол с такими же лавками. Водянистое небольшое солнце, пробивалось сквозь грязные облака вниз к западу. Битяговский сел во главе. По бокам были его жена и батюшка Огурец. Потом сели Каракут с Рыбкой. Прислуживал Мишка Качалов с перекинутым через плечо рушником. На хорошего сукна скатерти были расставлены закуски, жбаны с пивом и медом, а по середке совсем уж боярская еда. Средних размеров лебедь с перьями и моченым пошлым яблоком в оранжевом клюве. Битяговский поспешал, ел и говорил одновременно.
— Жить вас у батюшки Огурца определим. Он вдовый. Ни вам стесняться, ни ему бояться нечего.
— Для охраны нас оставляешь? — спросил Каракут.
Битяговский помедлил.
— Дело важное… Нужно к правителю злоумышленника доставить.
Рыбка расправился с печеной курицей и принялся за чьи-то почки. Он сгреб их с края стола, куда их поставил для себя Мишка Качалов.