— Что на воротах сказать? — спросил Афанасий. — Если Битяговский дознается…
— Через ярославские иди. — Михаил остановился и отдал поводья младшему брату. — Там сегодня Чурило мордвин… Копейку бросишь и не вспомнит ни разу кто проехал. Здесь по тропке на Житный конец выйдешь. С богом, Афоня.
В крохотной церкви тихо и благостно. Поп Огурец сменил лучины на темных желтеющих ноябрьских стенах. Открытую домовину, в которой лежала Устинья, поставили почти впритык к необычно не канонически размалеванному алтарю, рядом, совсем уж диво дивное, для православной патриаршей церкви деревянная топором резаная статуя грустного Христа. Огурец мягко тронул за плечо Дашу, стоявшую рядом с гробом. Ушел в темный уголок, там он сколачивал небольшой помост для чаши и подсвечников. Он подоткнул концы рясы за пояс и разыскал в темноте молоток. Таким его увидели Рыбка и Каракут, когда пригибаясь, вошли в церковь. Они перекрестились, и Каракут изумленно уставился на деревянную скульптуру.
— Чудо? — спросил Огурец.
— Чудо… Разве можно? Латинство это… Бесово искушение для православных. Архирей позволяет?
— Чего ж нет. У красоты как у веры. Ни эллина, ни иудея… Я 12 лет в Великой Перми послушание нес. Самоедские души светом истины озарял. А поганым как бога объяснишь? Им пощупать все надо. Привыкли к идолам своим. Вот мой Арцыз. Ванька Лухаевич после крещения этих Христов мастерил. Чтобы понимали. Чем плохо? Конечно, пермяцкий, не византийского благородного письма. Гляди нос какой, соляной репой пустил. И что? Он ведь у каждого свой и для всех общий. Я так кумекаю. А вы зачем за полночь?
— Устинья здесь лежит? — спросил Каракут.
— Устиньюшка? Здесь.
— Мы помолимся?
— Как же… Самое место.
Рыбка улыбнулся Огурцу.
— Может и мы чудо какое срубим.
Казаки подошли к Даше и Рыбка подмигнул девушке.
— Ты как? Пауков, мышей боишься?
От неожиданности Даша вздрогнула.
— Так это… Ежели не с корову ростом.
— Ай да, девка. — восторженно шепнул Рыбка. — Казачка готовая.
Внезапно Устинья открыла глаза и села. Хлопала глазами и быстро-быстро дышала. Дарья вскрикнула. Рыбка быстро зажал ей рот.
— Тихо. Тихо, казачка.
Сзади раздался стук. Сначала упал молоток, а сразу за ним и поп Огурец.
Каракут взял Устинью за руку и заговорил.
— Что, Устинья? Как пироги у апостола Петра. С вязигой или толокном?
Устинья глубоко вздохнула и собралась заорать. Каракут ей этого не позволил.
Часть 3
Афанасий Нагой ел жадно из глубокой глиняной чашки. Сильно проголодался. До Москвы скакал без остановок. Напротив, через грубо сколоченный стол, вырастая из темного едва освещенного кирпичного угла подклета, кряхтел купец Воронов. Это был дородный, представительный с неторопливыми жестами мужчина. Афанасий бросил ложку. Сказал недовольно.
— Кости одни… Ты же мясом торгуешь, жила.
Купец и ухом не повел. Отвечал, как и следует, сословию не пышному, но увесистому. С ожидаемой придурью, а значит с московским умом. Втолковал неразумному.
— Так ведь торгую… Себе да жене, да сироткам моим… Когда что останется. Мы и кости не каждый день видим… Так…
— Сколько в тебе? Пудов 6, ботало.
— Какие там пуды. — ответил купец. — Пудики.
— Ладно пули лить. Поперек себя шире. Когда гостя ждать?
— Кто ж его знает. Обещал сегодня твердо быть.
— Что это? Может еще и не быть?
— Кто его знает. Он птица великая.
Афанасий опять взялся за ложку, расшевелил сгустевшее в чашке желтое варево.
— Что это за друг такой драгоценный, что его князь как последний холоп ждать должен?
Афанасий поднял глаза от чашки. Вместо купца увидел он перед собой Субботу Зотова, дядьку Федора Никитича Романова.
— Здравствуй, князь. — сказал Суббота. Афанасий утер волосатый рот.
— Здравствуй, Суббота.
— Как кашка купеческая?
— Вода гуще.
— Жила Воронов. — согласился Суббота. — Хотя по другому и не купец вовсе.
— Михаил к тебе с весточкой послал.
— Говори.
— Медлить нельзя. Царевич, племяш, плох совсем. Падучая не отстает. Раз за разом. Дочке моей руки объел. Последний раз прямо на торге при всем посаде грохнулся. Нельзя медлить, драгоценный друг. Совсем нельзя.
Афанасий щурился, пытался разглядеть. Суббота совсем растворился в своем темном углу.
— Что молчишь, Суббота?
Зотов положил руки на стол и наклонился совсем близко, так чтобы Афанасий видел его равнодушные мрачные глаза.