— Дозволь, государь. — раздался молодой задорный голос. Из нижней родовитой толпы выступил вперед Федор Никитич Романов. Поставил ногу в цветном сапоге на ступень, почти на подол собольей летней шубы правителя. Однако, выше подниматься не стал и голову склонил. Перед платьем склонил. Правитель улыбнулся:
— Разве пристало боярину, как скомороху, народ тешить?
Федор сверкнул умными глазами:
— По слову государеву, если будет на то его воля.
— Не боишься, Феденька. — с заботой спросил царь.
— Только Бога да тебя, государь. Ну еще Субботу немного…
Суббота встал за плечом молодого Романова и заворчал:
— Что говоришь такое, Федор Никитич?
Но Федор Никитич не слушал, веселил народ.
— Он у меня в дому всем ведает. Если в чем провинюсь, в Думе босым сидеть придется. Без сапог оставит.
Царь заливисто захихикал и милостиво махнул рукой. За Федором Никитичем увязался Суббота.
— И не уговаривай, Суббота. — говорил Романов.
— Да, погоди ты, оглашенный. — Суббота схватил Федора за плечи и развернул его к себе.
— Ты чего, Суббота? — поморщился Федор — На людях-то.
Суббота не слушал. Переживал по— настоящему. Все-таки Курдяй, какие тут могут быть условности. Он вложил в руку Федора тяжелую свинчатку.
— Оно надежней. — сказал Суббота. — Курдяй Трофима Свинью с одного удара снес.
— Ты что, Суббота. — ответил Федор Никитич. — Этак нас двое на одного будет. Так не пойдёть, тёть.
Федор Никитич перепрыгнул через щиты внутрь арены. Суббота раздраженно грохнул по щитам. Глазами порыскал в толпе, нашел Митяя. Тот стоял среди охотнорядцев в простом посадском платье. Был он умыт и гребешком расчесан. Шапку суконную держал в руке. Суббота размышлял недолго.
— А давай. — сказал он сам себе. — Может так и надо.
Суббота Зотов махнул рукой. Митяй знак распознал. Шапку натянул на голову и растворился в толпе. В это время Федор Никитич выхаживал перед Курдяем. Приноравливался, прилаживался. Курдяй водил за ним круглой бритой башкой. Не поспевал. Внезапно Романов поднырнул под правую руку Курдяя, вынырнул за спиной и треснул великана по жирному слоистому затылку, а когда тот развернулся, ударил что есть силы в подставленный висок. Курдяй лишь рассвирепел. Бросился вперед и достал. Федора швырнуло назад, почти Субботе в руки. Суббота подхватил питомца:
— Жив? Помер?
Федор вырвался из рук Субботы:
— Между застрял.
Правая скула вспухла, и шумело в голове, но Федор уступать не собирался.
— Давай своего бойца. Тут артельно нужно.
Федор сжал в кулаке свинчатку.
— Как его завалить, Суббота?
— Не спеши. Замотай так чтобы шататься начал от усталости, потом бей.
Теперь Федор близко не подходил. Если получалось, легонько бил в корпус и тут же отходил. Забегал за спину, толкал в спину, бил по затылку, куда попало лишь бы попасть. Курдяй поворачивался, а Федор Никитич снова за спиной маячил. И так он раскатал Курдяя, что тот в какой-то момент согнулся, пытаясь отдышаться, и выставил вперед свою беззащитную голову прямо под удар свинчатки. Курдяй не упал, а шагнул вперед и так бы и шел пока не уперся в щиты и толпу, если бы Федор Никитич его не толкнул легонько. Курдяй упал, какое-то время греб лежалый речной песок, а потом замолк, чтобы толпа заорала, забилась в радостных и животных криках. Лошадью Курдяя стянули с арены под хохот и нескромные грязные словеса, а Федор Никитич (ох и красив был молодой Романов) обернулся. Он низко поклонился царю, потом на все другие стороны честному московскому люду.
— Лупп! Лупп! Давай своего черкашенина.
— И не думай, Федор Никитич! Не смей! — совсем Суббота забылся, в страхе за воспитанника, совсем растерял свою напускную покорность. И Лупп-Колычев примирительно крикнул:
— Не стоит, Федор Никитич. Ох, не стоит.
Но Романова было уже не остановить. Удальски прошелся он по арене.
— Гляди, народ православный! Лупп-Колычев — живоглот. Боится, что денежки его ухнут. Купец пирожковый.
— Что ж Федор Никитич. — ответил разозленный Колычев. — На себя пеняй, коли что. Дозволь, государь?
У царя глаза округлились. Он засучил своими белыми ручками, и лицо его взрезала кривая слабоумная улыбка.
— Выпускай! Выпускай! — царь Федор почти визжал в предвкушении. И ничем эта младенческая злость не была хуже любой другой самой взрослой и расчетливой злости. В дальнем углу арены открылся проем, в него ввалился огромный черный медведь. Розовая пасть с толпою белых клыков кипела слюной. Зверь тащил за собой на веревках шесть всеми силами упирающихся холопов. Лупп-Колычев довольно бросил встревоженному Федору Никитичу.