— Какой сказал. — отвечал Митяй. — С зарубкой. Как сказал, так и сделал.
— Сделал. — Суббота резко обернулся. — Туда гляди!
Он показал рукой на невредимый столб с зарубкой.
— Ты кому в глаза плюешь, стерва?
Суббота крепко охватил рукоятку своего поясного татарского ножа.
— Чем хочешь, клянусь, боярин. Как сказал, так и сделал. — забормотал Митяй. — Меченое бревнышко было. Пусти и денег не надо. Нечего мне тут.
— Нечего— взъярился Суббота. Он увидел, как Федор Никитич с государем на руках осторожно спускался вниз. Пора было решаться. Митяй помог ему сделать выбор. Неожиданно он радостно крикнул и показал рукой.
— Вот оно. Вот. Меченое.
Суббота тоже увидел этот аккуратно срубленный обрубок столба с меткой. Он повернулся к Митяю и ничего хорошего в его глазах Митяй не увидел. Еще раз виновато он повторил:
— Не обманул. Все как надо сделал. — неожиданная догадка пронзила его. Митяй засуетился. Одной рукой схватился за пояс, другую завел за спину. Суббота подождал пока Митяй достанет и поднимет вверх топор. Потом он всадил ему в живот нож. Митяй всхрипнул, и начал заваливаться вперед.
— Как так, боярин. Ведь не надо так.
Суббота снова ударил Митяя ножом. Поддержал его, опустил на землю.
— Значит так надо и не я, а Бог так решил. — сказал Суббота и выпрямился. Позади себя он слышал голос Романова.
— Что здесь, Суббота.
Суббота увидел испуганного царя на руках у воспитанника, а рядом с ними Годунова.
— Вот. — Суббота бросил на землю короткий плотничий топор.
— Видно доделать хотел начатое.
— Знаешь кто? — правитель постепенно возвращал себе присутствие духа.
— Знаю. — ответил Суббота и правитель вцепился в него своими умными хитрыми глазами.
— Знаю — твердо повторил Суббота. — Видел его, когда Богдан Бельский замятню свою в Кремле устраивал. Князей Шуйских это холоп.
Хоронили Устинью в ограде, не далеко от кладбищенской часовни, в лысом углу, где видна была излучина еще тонкой, как ребячья венка, Волги. Домовина была закрыта, забита четырехгранными гвоздями. Из рыжей неглубокой могилы выбросили короткие заступы Каракут и Рыбка. Они встали позади попа Огурца. Стряхивали песок из складок своего платья. Поп Огурец заговорил нехотя. Ворочал тяжелые камни нужных слов. Вдруг замолчал, но наткнувшись на тяжелый взгляд Каракута, вздохнул и собрался продолжить, но раньше него всунулась Макеевна. Она затараторила слова молитвы.
— Ты что это, матушка? — спросил поп Огурец.
— А что, батюшка?
— Что? Может, еще и рясу мою оденешь?
— Так я ведь… Чтобы не замерло слово великое. По чину..
— По чину ты, евина дочь, а священство нести — адамово ноша.
— Макеевна не успокаивалась.
— И так не отпетая.
— Не отпетая… потому что смертоубивица.
— Так я…
Поп Огурец вытолкнул ярость сквозь волосатые расплюснутые ноздри и тихо растолковал.
— Ставь кутью, матушка… И помолчи. Можешь громко, если тихо не можешь.
Макеевна поставила горшок с кутьей на край могилы. Отошла к Даше, но молчать не решилась. Не ее это было дело: молчать. Стала утешать Дарью под монотонный звук Огурцовой молитвы.
— А душенька то ее уже отлетела. Точно тебе говорю. Когда домовину несли, я Торопку подменила… Домовина такая легкая, будто невесомая совсем.
Даша вдруг заплакала. Сзади злобно зашипел Торопка.
— Матушка! Матушка! Здесь становитесь…
Он потянул матушку к себе. Макеевна упиралась и гомонила по-тихому.
— Что деется, милые мои. Что деется? Совсем как в Четьи Миней писано. Глад и Мор обрушатся, когда чада на родителев рыкать начнут, аки львы камнесосущие.
Поп Огурец торопливо перекрестился. Свернул молитву.
— Все… Нет моей мочи…
— Заканчивать, отец? — спросил Рыбка.
Поп Огурец не ответил, прошел мимо. Каракут и Рыбка на веревках спустили домовину и стали закапывать могилу. За Огурцом пошла Даша, а за ней Торопка. Макеевна отбилась от сына и смотрела, как работают Каракут и Рыбка.
— Ось, мамо. — сказал Рыбка. — К чертям тебя надо определить.
— Чего это?
— А чтоб им жизнь не медовой была.
— Торопка… Торопка… Ты гляди как матерю твою законную Афанаил Чубатый склоняет.
Торопка сделал вид, что не услышал. Он поспешил дальше. Казаки быстро забросали могилу, воткнули в изголовье деревянный крест и ушли, закинув заступы на плечи. Макеевна сидела и рассказывала новенькому рыжему холмику.
— Прощай, Устиньюшка… Черное ты дело сделала… — Макеевна воровато оглянулась. — Прости меня, Боже… Но как есть правильное. Нельзя было твоему Дорофею жить. Нельзя. Пусть там адские мыши сердце ему изгрызут. А тебе всего хорошего. Светлая ты была бабочка. Светлая. Но за шитье свое не по совести брала… А соседка твоя Кулина Гусиная Ножка…