В тафье по-домашнему сидел Борис Годунов. Между столбиками денег на столе бумага с неряшливыми записками. Перед столом, диво дивное, тот самый боярин, который больше всех кричал против правителя. Годунов двинул к нему два столбика монет.
— Тебе, Иван Семенов. Крепко ты на меня сегодня лаялся.
— Виноват, благодетель.
— Ничего, ничего.
Годунов добавил еще постолбика.
— Чтобы и дальше мы с тобой в мире и согласии жили.
После того как остались одни правитель сказал Пеху.
— А это тебе.
Он показал на два туго набитых мешочка.
— Надо в московских концах раздать. Пусть рассказывают, что царевича черная болезнь погубила. И еще. В Углич нужно будет вернуться. За Шуйским присмотреть. Кабы не разыгрался наш князь на воле.
Ранним-ранним утром, пока никто не видит, Устинья, накинув на голову платок, вышла из дома попа Огурца. В руке держала деревянное ведро. Вошла в темный со щелястыми стенами хлев. Призывно замычала корова Зорька. Тут же неподалеку важно жевала траву верблюдица Васька. Устинья ласково погладила трогательную русскую буренку.
— Зорюшка, зорюшка. Соскучилась? Сейчас. Я тебе пособлю.
Устинья поставила ведро и огляделась.
— А где же скамейка.
И тут она услышала голос, идущий откуда-то из-под Васьки. Знакомый голос казака Рыбки.
— Чекай, сестра… Зараз я… трохи осталось.
Удобно устроившись на скамейке, Рыбка умело доил свою верблюдицу. Тугие струи глухо с каменным стуком падали в ведро.
— Вот так так. — сказалаУстинья. — Казак Ваську доит.
— Чео на свете не бывает. Тебе ли не знать. А тут и дива никакого нет. Особенно, если Васька… Василиса Абдулаевна.
— А верблюжонок где?
— Потеряли верблюжонка. На Белой реке. А природа видишь, как будто и не верит.
— И правда Василиса Абдулаевна. — попыталась погладить верблюдицу Устинья. — Гонору как у новгородской посадницы.
В опустевшем утреннем Угличе редкие прохожие жались к глухим бревенчатым забором. Необычайно тихо. А ведь вчера все было. И у Троицких ворот у полузасыпанного рва жена Битяговского и Волохова точно знали. Все было и ничего уже не изменишь.
— Похоронить дайте. — молила жена дьяка вооруженных холопов Нагих. — Что им как собакам бездомным здесь гнить?
— Приказу нет, тетка. Приказ будет всех забирай или сама рядом ложись.
— Пустите хоть поглядеть.
— А что там глядеть. Лежат и лежат.
Жена дьяка и Волохова встали на краю неглубокой ямы, и внезапно Битяговская бросилась вниз и упала на обезображенное тело своего мужа.
В покоях своих Михаил Нагой кормил умытого и начищенного Андрюшку Молчанова.
— Не быть тебе старцем святым, Андрюха. Всего два дня на хлебе и воде, а жрешь так словно два месяца в голодухе.
— А я и не рвусь. — отвечал с набитым ртом помяс. — Нет у меня такого склонения.
Втолковывал Нагой.
— Царевича нужно в лучшем виде представить. Лежать ему долго придется. Когда из Москвы посольство придет.
— Есть нужные травки. Если царица дозвол даст Все таки дите ее резать…
Нагой не выдержал. Влепил Молчанову со всего размаха в скулу. Вместе с чашками и тарелками полетел Андрюха вниз. Нагой не отставал и бил незадачливого колдуна мягкими сапогами.
— Как о царе говоришь? Как?
Андрюха скулил, изворачивался, кость мозговую изо рта не выпускал. Когда доведется еще попробовать?
Нагой втолкнул помяса в большой покой угличского дворца, где была установлена домовина с телом царевича. У домовины на приставном стульчике сидела царица Мария. Нагой толкает Молчанова в плечи.
— Нужно так сделать, чтобы тлен его как можно далее не взял и… Сестра?
— Не пойду… мой сын.
— Гляди. Это.
Михаил указал на рану пересекшую горло.
— Горло ему надо сильнее взрезать. Чтобы ни у кого сомнения не осталось.
Недалеко от Углича сидел Рыбка на берегу у самого края воды. Мечтательно смотрел на воду и вдруг резко поднялся. Сорвал одежду. Грудь и живот прикрывал широченный крест из железных толстых полосок. От пупа до самого горла. Рыбка решительно взмахнул руками и побежал вперед. У самого края внезапно остановился и опустил большой палец ноги в воду. Потом закричал выдернул палец из воды и побежал назад к одежде. Мимо одевающегося Рыбки, Каракут направил лошадь в реку. Потом спросил.
— Как Волга матушка?
— Жуть как холодна, бессердечница. Что делать будем, Федор? Ехать пора.