У Устиньи глаза стали влажные.
— Все время видеть их хочется. Иногда думаю, ночью прокрадусь, чтобы посмотреть на них.
— Не надо, матушка. Сама знаешь. Они, малые, вокруг растрезвонят.
— Знаю, знаю… Быстрей б уж, козаки свои дела делали. С ними пойдем. Какая ты, доченька. Прозрачная вся. Ты же не ешь совсем?
— Мама.
— Погоди. Я вот мужикам щи сготовила. Рыбка вчера полбарана приволок. До чего домовитый мужик. Погоди, погоди я сейчас.
Быстро Устинья достала из печки обливной горшок с дымящимися щами. Поставила на стол и положила рядом деревянную ложку.
— Забыла совсем. У меня еще узвар грушевый. Рыбка сготовил.
— Вот это козак. Прямо золотой для жонки.
— Нет у него жонки.
— Да что же он монах?
— Это уж нет Глазами стреляет и пыхтит… Сейчас узвар принесу.
Устинья вышла и без всякой девичьей застенчивости взялась Дарья за щи. Жадно, как мужик на сенокосе. Так, с ложкой у рта, и застал ее Торопка. Он вошел смело без стука в своем легендарном малиновом кафтане.
— Здравствуйте, хозяева.
И в тоже мгновение с другой стороны в горницу вошла Устинья. От неожиданности она вскрикнула и выплеснула грушевый узвар прямо на кафтан юного стрельца.
Макеевна ставила пироги. Сегодня и начинка была что надо: квашенная капуста со свежей свиной мякотью и тесто удалось. Хорошо взошло. И все так ладно складывалось, что обязательно должно было что-то подчернить этакую благость. И точно. Не успела Макеевна сопроводить первую партию в хорошо, березовыми дровами, настоенную печку как явилось. И не запылилось. Русин Раков явился.
— Мир этому дому, не пойдем к другому. Что, Макеевна, пироги ставишь?
— Здорово, староста. Торопку порадую на последние грошики. Что же это у тебя деется, староста. Али не видишь? Поросенок трухлявый — 7 копеек. Али свету конец приходит?
— Свету не знаю. За весь свет не ответчик. А нашему Угличу точно последние времена приближаются.
Русин Раков присел на лавку, рядом пристроилась Макеевна.
— Да не томи ты, черт? Зачем пожаловал?
— Приказано дома определить для постоя московского посольства. У тебя, значит, десяток стрельцов разместим.
— Ты что, Русин? Мыслимое ли дело. К честной вдове разбойников, охальников подводить?
— Не разбойников? Стрельцов государевых. Сын твой кто? Разбойник?
— Нет моего дозволу. А мы где с Торопкой жить станем? С Барабаном в будке?
— У тебя поварня воон какая. А ночки теперь воон какие теплые. Сам бы жил.
— Вот и живи.
— Ты Макеевна не рычи. Дело это решенное.
— Не решенное. К Пантюхиным небось не пошел. А у них изба не чета моей.
— И к Пантюхиным пойдем. Что делать, если целое войско к нам пожалует. Пойми, Макеевна… Вот никак не открутится..
— Эх, Русин, Русин. Сколь я хозяйке твоей Акулине яичек перетаскала, да масла, да сыру сычужного… Черт с тобой, крапивное семя.
— Не ругайся. Не ругайся, Макеевна.
Макеевна роется в сундучке.
— На вот.
— Что это?
— А то не видишь? Хвост лисий. Акулине твоей от меня подарок.
— Посмотреть еще надо. Чей это хвост.
— Посмотришь, когда дело сделаешь.
Огненно-белый хвост произвел заметное колебание в системе мироустройства отдельно взятого губного старосты.
— Ладно, Макеевна. Подсоблю тебе, честной вдове. Не будет тебе стрельцов.
— Вот это другой разговор, губной староста.
— Я к тебе писарчуков приказных определю.
— Ах, ты!
Макеевна хлестанула Ракова приснопамятным лисьим хвостом.
— Что ты! Что ты! Себе хотел их оставить. Они народ гиблый. Тихонючий… Да хватит тебе мамайничать. Согласна иль нет?
Макеевна бросила лисий хвост на колени Ракову.
— Чтоб тебя через два угла на третий.
Федор Никитич Романов помедлил на пороге и на цыпочках, чтоб и половица не скрипнула, прошел мимо спящего Субботы к заветному сундучку под иконами в красном углу. И только отбросил он крышку и только увидел туго набитые мешочки, как почувствовал прямо у шеи обоюдоострый кинжал, а вслед за ним и жесткий голос своего дядьки.
— Учи тебя не учи. Как медведь топотун. За Можаем слышно.
Федор Никитич развернулся, зло прошелся по горнице.
— Ничего себе… — говорил как бы себе, но, конечно, для Субботы. — Думный боярин. Царю ближайший родственник. А у себя в дому ничего и сделать не могу.
Зотов спрятал кинжал и сел на разобранную постель.
— Мне твой батюшка…