— Эка их навалило. Неспроста. Неспроста. Кланяйтесь, кланяйтесь угличане. Шапки ломать не ленитесь. Может пронесет.
Мимо проехали царские приставы и впереди всех Пех. Он Русина Ракова не видел, а вот староста на него смотрел во все глаза. И взгляд у старосты был глубоким и вспоминающим…
На красном крыльце собрался весь клан Нагих. Ждали. Смотрели на маленькие фигурки махальщиков. Те сидели на каменной невысокой стене. Наконец один из махальщиков обернулся.
— Кажись, едут!
Все зашевелились. Тобин Эстерхази протянул царице пузырек.
— По капельке, матушка, не больше.
Царица открыла пузырек, через мгновение ее глаза стали влажными от тонких прозрачных слез. Вначале в открытых воротах появилась рейтарская рота. Ушла влево. Потом черные всадники Пеха, до краев заполняя весь двор.
— Круль польский на Псков идет. — осклабился Афанасий Нагой.
— Наше дело, братец, поважней чем круль польский. — ответил ему Михаил.
Шуйский и Вылузгин выбрались из своих возков и стояли посреди двора. Ждали когда толстобрюхая карета митрополита проберется через ворота. Геласий, опираясь на служек, выбрался на улицу и посольство пошло к красному крыльцу. Василий Шуйский остановился перед царицей. Выбрался из нужной, но затянувшейся паузы и склонил свою голову.
— Не думал, царица, что в таком горе нам свидеться придется. Царь, патриарх и Дума приговорили нам на месте рассудить, что с царственным отроком свершилась. Кто виноват в том, что пресекается род царя Ивана.
Царица ответила соответственно.
— Лишь справедливости от вас требую и суда божьего над виновными.
— За тем и приехали. Этого одного и желаем. — в тон ей сказал митрополит Геласий.
Макеевна, словно, приклеилась к подслеповатому окошку. Наблюдала, потом встрепенулась, и лишний раз махнула тряпкой по чистому столу. Из сеней она услышала голос Русина Ракова.
— Макеевна. Дома?
— Дома. Дома.
Вошел староста, а вслед за ним богато одетый молодой дьяк. Фанфоронистый, пусть и пятивековой свежести, но все же москвич.
— Как это вы проскочили. Барабан и не лаял вовсе.
— А он у тебя лает совсем? Задумчивый Барбос.
— Когда надо не заткнешь. — отмахнулась Макеевна.
— Гость вот к тебе. На постой. Дьяк Разрядного Приказа.
Дьяк важно склонил голову.
— Акундин Степанов сын Корявкин… Позвольте? А где же здесь спать.
— Как где… Да вот.. — Русин Раков хлопнул по твердой лавке. — Лавка какая мягкая.
— И постели нет. — тянул свое дьяк.
Макеевна начала заводиться.
— Будет тебе постеля… Чурбанов во дворе валом. Один под голову, вторым накроешься.
— Макеевна! — погрозил Раков пальцем.
— А что… Я ничего… С дороги гость… Может кашки-малашки? Скажи, староста, какая у меня кашка?
— Ох и знатная. Густая да сытная.
— На маслице козлином да зерне воробьином.
— Макеевна! Чтоб тебя.
Дьяк был спокоен и пока на иголки Макеевны не поддавался.
— Ничего, староста. Я привык. По нашему царству-государству много где бывал. Москву с собой не запрячешь, приходится с грубостью и невежеством жить.
Акундин осторожно колупнул стены, обитые рогожей.
— А клопов тут, наверное, клопов… Как у жида денег.
— Это у меня-то? У честной вдовы?
— Не буду я тут жить, староста. Грязно, хамовато и не по чину.
— Что? Мной брезговать? Не пущу, не пущу тебя, хлыщ московский. Ты мою заботу на всю жизнь запомнишь. На всю Москву будешь потом звенеть как тебя честная вдова Макеевна в Угличе встречала.
— Вот и ладно. — быстро согласился Раков. — А я дальше побёг.
Он осторожно обошел ухват, который выставила Макеевна против привередливого дьяка.
А ласкались и миловались царь Федор и царица Ирина как дети малые только-только друг друга познавшие. Хотя и 10 лет были связаны между собой.
— А вот еще про чертей зеленых… — говорил царь Федор. — Анчутка баюн сказывал. Был когда-то Любомир воин.
— Прямо Любомир?
— Царица.
— Молчу, молчу. Сказывай дальше, государь.
— Так значит, Любомир. Пошел он в страну Горстию.
— Зачем?
— Зачем? Не помню. А пошел и встретил этих чертей зеленых. А они ему и говорят… Там еще горшок был с золотом… А он их всех порубил… Чего смеешься?
— Горшок?… Далеко тебе государь до Анчутки баюна.
— Правда, правда, Иринушка…
— Чего загрустил, государь?