— А это что? — прислушался Рыбка. — Никак дрозд?
— Какой тут дрозд. Скажешь…
Каракут вышел из дому, приоткрыл ворота и скользнул на темную пустую улицу. Увидел смутные фигуры всадников. Один из них подъехал совсем близко, наклонился.
— Узнал?
— Узнал. — согласился Каракут. — Такого дрозда ни с кем не спутаешь, Суббота Зотов.
Часть 8
В окружении молчаливых всадников Каракут и Суббота шли по утреннему Угличу. Зотов вел за собой своего вороного с гладкими боками жеребца.
— За это время, видать, весь мир повидал. — спрашивал Суббота.
— Тебе за то, спасибо, поклон низкий до земли. Продал ты меня Али Беку в райский Крым, вот какой я счастливый. А то сидел бы себе сиднем в Москве. Ревел от скуки.
— До сих пор на меня горишь? А у тебя тогда выбор невелик был.
— Выбор за меня другие сделали… А сейчас. Что же. Спасибо, Суббота. За то, что на турецких галерах полбу жрал пополам с кнутом. В Венеции от меркурия жидкого задыхался в Арсенале.
— Ума-то поднабрался?
— Это да. Через край.
— А за Камнем тебе чего? Как мне воевода Трубецкой отписал, что тебя встретил. Признаться не поверил поначалу. Никак не ожидал встретить такой призрак из прошлого.
— За Камнем дышится вольно. Может, нигде на свете такого воздуха нет.
Дошли до кладбища и остановились перед недавним коричневым холмиком с выструганным белым крестом.
— Здесь. — сказал Каракут.
— Николка. Заступ несите.
Каракут и Зотов сели на пригорке, смотрели, как люди Субботы раскапывали могилу.
— Не боишься. Вдруг увидит кто?
— Чего мне бояться. — ответил Суббота. — Что мне мужик черной сделает? Как думаешь, кто царевича упокоил?
— Не знаю. Не дьяк это.
— И я так думаю. Не правителя рука. Тот бы травками своими змеиными действовал. Значит от хвори?
— Может и от хвори. Посольство разберется.
— Ой ли?
— Одно знаю, что и кроме правителя благодетелей…
— Это кто же?
— Кто? Да хотя бы Романовы. А что? Кто после царя Федора встанет? Спрашиваю себя. Может Суббота Зотов для Федора Никитича Романова дорогу к трону прямить. Отвечаю. Суббота Зотов на это жизнь положит.
Из раскопанной могилы выбросили заступ, вслед за ним раздался голос Николки.
— Все. Домовина.
Каракут и Зотов встали над открытой могилой. Каракут сказал.
— Это не трогай. Это казна царская. Ваш тот мешок.
Николка бросил мешок и Суббота поймал его на лету.
— А кречет? — спросил Суббота. — Трубецкой писал про кречета необыкновенного. Тоже здесь.
— Нет его. Этого кречета Нагие изрубили.
— И таким бы царство досталось. Нет, бог все верно делит. — сказал Суббота и развязал мешок.
У Макеевны завтракали. Акундина Степанова сына Корявкина она усадила во главе стола, под фамильной темной иконой. На другом конце Торопка ел и торопливо, стараясь убраться поскорей. А Макеевна вилась вокруг писца, завивалась.
— Растегайчики бери, князь великий. Огурчики сладкие, хрупчатые. Пусть они в горлышке твоем лебедином колом встанут.
Писец ел важно. Рукавом широким утирался на такой манер, что Макеевна прямо умилилась.
— Ох и ловко как. А у нас все рушником утираются, как Торопка мой, голытьба темная.
— У посла ляшского подсмотрел. — отвечал Акундин. — Европейская мудрость.
Макеевна всплеснула руками.
— Посла ляшского… Ты поди и павлинов вживую видал?
— Павлинов? Скажешь, тетка. Если хочешь знать, в Москве павлинов, что воробьев. Толпами ходят.
— Это да. Это да. Что же не ешь, господарь великий.
— Пресно да и пора мне.
— Пресно. Это у меня то пресно. Не пущу.
— Ты что это, тетка.
— Садись. Садись, гусак московский.
— Мама. — пролепетал Торопка.
— Тетка. Ты гляди, тетка. Я государев человек.
— Сядь.
— Вот оглашенная.
Но все-таки сел.
— Пресно ему… Тащи, Торопка, кафтан свой малиновый.
— Мама.
— Тащи говорю.
Торопка принес кафтан, и писец брезгливо тронул, а потом помял сукно знаменитого кафтана.
— Что ты мельтешишь… Где на твоей Москве такое сукно, а?
Согласился Акундин.
— Хорошее сукно… Что сказать. Переливается. Исфаханская темь. Такой кафтан и боярину высокому впору… А если деревенщина какая оденет так сразу пятен насажает.
— Где пятна?
— Да вот. Как будто жевал и мимо рта все пронес.
— Где? — Макеевна отобрала кафтан, а писец молчком-молчком и в дверь. И так спешил, что забыл на пороге пригнуться, и шапка его высокая осталась качаться на гвоздике. Торопка сорвал шапку и выбежал вслед за писцом, его не остановил истошный матушкин крик.