— Сперва скажи, где в Венеции маэстро Брабанти живет?
— Так. Виа Гранде. Третий дом со змеиной лестницей, рядом с палаццо Ветренниц.
— Да. Да. Но как поразительно. Темный московит и грандиозный Брабанти.
И вновь Василий Шуйский встретился с царицей Марией. И лицемерие удвоилось. Царица Мария рыдала, князь Василий утешал.
— Если позволишь, царица.
Царица взяла платок.
— Что с нами будет, князь Василий?
— Плохо дело, царица. Что скрывать? Служилых людей побили, посадских возмутили. Никто такое не простит. Земля наша только в себя приходить стала после грозного правителя. Со шведами замирились, с ляхами не воюем. А тут внутри смута. Не простит правитель.
— А Дума? Дума разве не встанет? Ведь не смерды мы, не черное тягло. И Углич наш город удельный.
— Дума? Думе нынче думать не велят, царица.
— Что же это? Монастырь? Не хочу. Я жить хочу.
— Кто не хочет? Я вот тоже хочу. Понимаешь, царица? Разве что повинится слезно. Перед царем, патриархом и Думой. Все рассказать обстоятельно. Как братья твои на бунт Углич поднимали, как брусенную избу жгли да грабили.
— Там только Михаил был.
— Что же. — задумался Шуйский. — Не поняли мы друг друга, царица. Пойду.
— Стой!
Шуйский решил, что поддалась царица. Но вместо согласия с его условиями услышал.
— Утирку возьми.
Только у самой двери он услышал долгожданное.
— Что писать? Говори князь.
Перед царицей Марией стоял Степан с перекинутым через руку платьем.
— Что стоишь? Садись. — сказала царица Мария.
— Как велено было. Платье принес.
Степан осторожно присел рядом. Царица страстно его обняла.
— Обними, обними меня. Холодно мне, Степушка. Сыночка сегодня проводили.
— Хорошо проводили. — проворчал Степан. — Митрополит под стол свалился и два блюда скурдыкнули.
— Не жалко тебя меня совсем. Не люба?
— Когда Алену отпустишь? Обещала.
— Некого мне отпускать. 2 недели назад к Хворостининым отправили. Будет теперь старому воеводе постель стелить. А ты забудь. Забудь ее совсем. Меня люби.
Степан подмял царицу под себя и начал ее душить. Хрипел в подкрашенное отвратительно прекрасное лицо.
— Какие же вы чудо-юды. Нелюдь. Себя только видишь Думаешь не знаю, все я про тебя знаю.
Уже в полузабытьи Мария нащупала рукой тяжелый кубок и ударила Степана в висок. Мария выбралась из-под тяжелого обеспамятевшего тела. Позвала слуг. Показала на лежащего Степана.
— Напасть на меня хотел.
— В холодную? — спросил кто-то из слуг.
— На псарню. Собаки пусть в куски рвут… Душа холопья.
Акундин зашел, низко сгибаясь и держа перед собой свою приказную шапку.
— Сокол мой пришел. — всплеснула руками Макеевна. — Господарь всевеликий. Много ли сегодня душ христианских погубил, павлин московский?
— Поработали сегодня. Нечего сказать. Скоро в Москву… Слава Богу.
— Смотри-ка и не прячет глаза свои бесстыжие.
— Мне стыдиться нечего. Я службу справляю.
— А душа? Бога не боишься?
— Если где и грешен, то государь отмолит… Что у нас сегодня? Что это?
— Али не видали такого на Москве?
— Уморительные пирожки. А почему вареные?
— Пельмени это.
— Чего?
— Дундук москальский. Пельмени — ухо медвежье по-пермяцки.
— Ну-ка. — с опаской Акундин попробовал незнакомое блюдо.
— Однако… Ты мне тетка с собой завернешь. Пару десятков.
— Во-во. Вези. Москву знакомь Жрете там незнамо что. Нищеброды золоченные.
На оскорбления Акундин отвечать перестал. И привык и слишком вкусно было. Спросил с набитым ртом.
— А что это с пустобрехом вашим? Кажись хворает?
— Падучая у него, у Барабана нашего. Сколь раз говорила Торопке. Сведи в лес раз дом не бережет.
— Смотри-ка будто человек.
— А что он, пожалуй, побольше человек, чем некоторые.
Тимоха Колобов бежал по улице, высоко подняв вверх игрушку-трещотку.
— Куда бежишь, Тимох?
Мальчик остановился и увидел Каракута.
— Так к дворцу. Там город весь. Посольство сегодня уезжает.
— Вместе пойдем. Спросить тебя хотел, Торопка. А вот дежка, который тогда с царевичем был. Он с Волоховым ни о чем не говорил?
— Не. Дежка потом прибежал. Как все случилось, но до царицы. К царевичу склонился, а потом ушел.
— Так он подошел к царевичу?