— Сами и побьем. По-свойски.
Пех въехал на двор. Бросил поводья ближнему холопу. Взбежал по узкой крытой лестнице и без предупреждения открыл дверь.
— Ты? — Шуйский был озадачен.
— Что же ты? Сам вызвал и удивляешься? Я за своим пришел.
Василий выложил на стол несколько мешочков набитых монетами.
— Пусть и не до конца исполнил, но как сговаривались.
Пех сгреб мешочки.
— Что правитель? Ничего не подозревает?
— Нет… Даже правителю сложно поверить, что ты с убийцей своего брата спелся.
— Жить ведь как-то надо.
— Тут мы друг друга совсем понимаем, князь… Одно в тумане.
— Что же?
— Тебе то зачем мертвый царевич?
— Не так, Пех. Это раньше он мертвый был, теперь живее всех живых.
— Как это?
— Теперь ему только дай в возраст войти. Заматереть. Вот тогда он мне во всем поможет, а я ему.
Пех сказал.
— Пойду я, князь. Ты не забывай, если что…
— Пех.
— Пех обернулся.
— А ты думаешь, я забыл?
Пех среагировал мгновенно. Бросил кошели с золотом, схватился за саблю. Но слишком много темных фигур ворвалось в комнату и у каждой в руках маленький самострел. Пех упал на пол, во многих местах пробитый острыми болтами. Шуйский подошел и плюнул теперь не страшному Пеху в лицо.
Царицу Мария. Из кельи патриаршего дворца ее выпустили всего один раз. Проводить братьев и их семьи, не надеясь больше встретиться. Знала, что их отсылают в глухие дальние монастыри, но для себя ожидала другой участи. Она верила Пеху. Он сделает все возможное. Вместо пострига и тесной холодной кельи уютное потерявшееся в просторах поместье где-нибудь пусть и под Ярославлем. А главное жизнь, жизнь, а не смерть. В разных одеждах, но смерть. С сыном. Без сына… Царица подошла к окну. Во двор въезжали царские приставы в черных одеждах. «Решится! Сейчас все решится!» Царица взглянула в зеркало. Несколько раз сменила позу, но когда дверь открылась, радости на ее лице не было.
— Правитель. Князь Василий!
Вдоль Волги тянулись повозки. Шли мужики, бегали ребятишки. По бокам редкая цепь провожатых стрельцов. Каракут и Рыбка ехали вдоль повозок. Их сопровождал Торопка.
— Неужто всех подняли? — спросил Рыбка.
— Всех. — ответил Торопка. — Гляди, даже колокол.
Мимо проехал колокол укрытый рогожей вместе с попом Огурцом.
Здрав будь, батюшка Огурец. Не страшно?
— Чего же. Я за Камнем не раз бывал. За людей вот…
— Ничего… — улыбнулся Рыбка. — Зато Сибирь вам спасибо скажет. На вольную жизнь идете.
— Разве можно подневольно на волю тянуть? — спросил поп Огурец.
— А по другому и не будет никогда. — уверенно ответил Рыбка. — Людская скотинка тяжела на подъём.
Каракут поравнялся с телегами Колобовых.
— Вот казак.
— Кажись хворый? — спросил дед.
— А мы твоего совета послушались.
— Какого совета? — спросил Каракут.
— Тимох? — довольно воскликнул дед.
Тимоха спрыгнул с телеги, откинул рогожу. Каракут увидел целую кучу здорово сделанных трещоток с серебряными лодочками.
— А? — довольно сказал юноша. — Как.
Мужик сразу за главное ухватился.
— Мы через Нижний пойдем. Ты нам сейчас казак скажи, какой купец там трещотками торгует?
— Я сам у вас куплю.
Мужики заулыбались. Таких не проведешь.
— Вот лиса.
— Сам выгоду ищет.
— Скока дашь?
— Дам. Хорошо дам.
Рыбка подъехал к Даше. Она сидела рядом с Макеевной.
— А Устинья где?
— От, черкас. Как глаз распалился. И не думай святую нашу лапать.
Даша открыла короб. В темноте увидел Рыбка глазаУстиньи.
— Совсем ты сдал, Каракут. — сказал Торопка. Он видел покрытые красными пятнами руки Федора.
— Лихоманка у меня. Это пройдет. Ты то как?
— Я то. Сам себя охраняю.
— И не жалко дом покидать?
— Да рази ж я его покинул? Вот он мой дом. — Торопка показал на Дашу и благословленную матушку. — А тебе не жалко?
— Чего?
— Не знаю. Чего-нибудь?
— Нет Торопка. Нечего мне жалеть.
Ночью подошли к волжской переправе. Встали, разложили костры и подковой выстроили повозки. Бесконечная степь дышала опасностью. Как ни крепился Каракут, а последние версты пришлось ему ехать в скрипучем и каменном возке. Совсем ему стало плохо. Плохо слушались руки и ноги, а пульсирующий жар сменился лихорадочным мелким как осенняя водная рябь ознобом. Федора положили рядом с пылающим костром. Его развел Рыбка. Каракута укрыли овчинным тулупом, и Устинья поила его горячим питьем. Но лучше не становилось. Каракут смотрел в черное стеклянное небо с рассыпанными по круглой поверхности звездными пузырьками. И думал, и ждал.