— Бисова страхолюдина. — услышал Каракут. Рядом разлегся Рыбка. Покусывал свою курносую люльку, пускал в неизвестность облака пахучего дыма.
— Всегда за спиной и дышит, как падлюка, дышит.
— Ты про небо?
— Небо?! Говорю же, бисова страхолюдина.
— Когда переправа?
— Утром.
— Сотник тот самый?
— Жила.
— Совсем я плох, Рыбка.
— Плохо про себя думаешь. Другим голову набивай.
— Не могу.
— Не хочешь. С царевичем разобрался?
— Запутался больше.
— Есть виноватый?
— Есть. И нету.
— А так бывает?
— Чего не бывает… Лекарь Эстерхази снадобьем опаивал, тело больное ослаблял. Андрюха Молчанов, чем его царевич обидел, не знаю, трещотку соорудил и Тимохе Колобову отдал. Знал помяс чем падучую вызвать. Не тогда так после. Ходила за царевичем смерть. Было бы после, если бы не Пех.
— Пех.
— Он. Сам ли или по чьему наущению. На двор прибежал и добил. Нож потравил и к ране приложил.
— Откуда про нож знаешь?
Каракут попытался улыбнуться Рыбке. Получилось с трудом, но, прах его побери, получилось!
— На меня посмотри. Чего здесь еще знать.
Каракут достал нож с треугольным светлым клинком.
— Одного не пойму. — сказал Каракут. — Почему мать матерью быть отказалась?
В Грановитой палате двое. Правитель и князь Шуйский сидели рядом перед пустым Золотым троном. Усталые. Поработали тяжело и, право, заслужили отдых.
— В Москве кричат, что Годунов Дмитрия убил. Посады жгут. Романовские люди…
— Пускай. Я им прощаю.
— Прощаешь!
— Будет тебе, князь Василий… Простил же я тебе Пеха.
Правитель взял с золоченого блюда засахаренную грушу и угостил князя Василия.
— Пускай. — добавил правитель. — Народу нужна потеха и пусть горят посады, а не Кремль. К тому же на романовской земле.
— Суббота! — восхитился Шуйский. — Никогда своего не упустит.
— Не упустит. — согласился Годунов. — И новые дома продаст втридорога.
— Он бы о государе так пёкся как о своем.
— Не дай Бог. — правитель устало поднялся, а вслед за ним быстро встал Шуйский.
— Это наша забота, князь Василий. Твоя и моя.
— Правитель.
— Ну, ну… — Годунов не позволил Шуйскому согнуться в глубоком поклоне. Обнял крепко-крепко, а князь Шуйский не успел избавиться от надкусанной груши.
— Все легче, когда одной веревочкой связаны. — сказал правитель, когда наконец разомкнул объятия.
— Истинно так. Истинно так.
Избавившись от груши, Шуйский достал из широкого рукава склянку. Ту самую, которую ему отдал Пёх. Правитель взял склянку и посмотрел на свет. Не произнеся ни слова, правитель спрятал склянку в своих одеждах. Повернулся к трону.
— Государь тебя чином окольничьего жалует, князь Василий. Теперь спокойно должны зажить. Без волнений.
Шуйский промолчал и все ж ухитрился, согнулся в нижайшем поклоне перед пустым троном.
Как прояснилось на востоке, начали грузиться. Стрелецкий сотник взобрался на паром, по холодку вжал голову в плечи, и ругался, когда пёрли без очереди.
— Стой! — сотник остановил худого саврасого мерина, тащившего за собой гремящую повозку.
— Ты? — удивился сотник.
— Я. — откликнулся Рыбка. Он держал мерина за повод.
— Так скоро? Не по нраву Москва пришлась?
— Людей много, а как в лесу.
— Что ж товарища не уберег?
Сотник увидел Каракута. Федор был укрыт овчинным тулупом. Глаза были закрыты и лицо не подвижно. И так все было печально, что сотник аж крякнул от досады.
— А ведь богатырь был. Как вы ногайцев моих пощелкали… Песня.
Рыбка кивнул головой и тронул повод.
— Куда ж ты его везешь? — спросил сотник. — Он уже холодный совсем.
— К солнцу. — ответил Рыбка. — Оно отогреет.
За медленной серо-зеленой Волгой встало теплое красное полукружье. В нем была жизнь и надежда. И они шли туда…