— Я на вас тоже Ракову пожалуюсь. Стоять.
Бердышом Торопка преградил путь Даше. Та протянула кувшин.
— Водички. Напиться.
— Не можно. Принимай назад.
Эту сцену видели Каракут и Рыбка. Движеньем руки Каракут остановил их маленький поезд. Каракут спрыгнул с коня и подошел к стрельцу. Сзади него держался Рыбка. Торопка вперед выставил бердыш.
— Не подходи.
К нему на подмогу бросилась Макеевна.
— Уйди носатый.
— Ты чего, жиночка.
— Думаешь, если у нас пистоли нет так можно? Торопка, дай бердыш.
— Матушка.
Пока они тянули друг у друга бердыш, Каракут склонился над преступницей. Ее глазабыли закрыты, но она еще жива. Каракут достал маленькую сулейку. Приложил ее к пересохшим губам женщины.
— Ты что это. Нельзя. — крикнул Торопка.
— Нельзя так нельзя. За что ее?
Из под локтя Торопки выглянула Макеевна.
— Мужа свово казнила, убивица. Пока спал, зарезала.
— Было за что?
.— Коли так. Что с того?
Каракут подошел к Даше.
— Дочь? Нечего тебе тут делать. Домой иди. Она заснула теперь. Далеко она.
После того как пополдничали, Битяговский за ухо вытащил Митьку Качалова из-за теплой большой печки. Там Митька, как и положено провинциальному русскому человеку, вознамерился славно всхрапнуть часок, а лучше и другой и третий.
— Да рази ж сегодня мой черед, Михайло Петрович. — жаловался Митька. Дьяк его не слушал и свое долдонил.
— Рассыпались как тараканы. Вот уж мы с вами субботу святую спразднуем. Розгами да уксусом. Заходи, — дьяк толкнул Митьку в черный спертый воздух Брусенной избы. Теперь дьяк сидел за толстыми хозяйственными книгами, а напротив Качалов скрипел пером и нудел.
.— Леонтия Терехова вдовица. Две кадушки с медом гречишным. Эх, она сама как мед..
— Жито, жито за ней.
— Не было за ней жита.
— Гляди лучше.
Качалов со вздохом встал и пошел к двери. Дверь внезапно распахнулась. Впечатала Митьку в бревенчатую стену… Вошел разъяренный Михаил Нагой. Высокий с испитым лицом.
— Где деньги, дьяк.
А дьяк, словно не расслышал, сказал невозмутимо.
— Мишка а книги прибери. — а потом добавил как будто только сейчас заметил князя.
— Здрав будь княже, Михаиле. С брюхом что не так? Больно гневлив ты сегодня.
— Деньги, дьяк.
— Нету, князь. Пока с Москвы указу не было.
— С Москвы. От Бориса.
— От государя.
— От государя… Как бы все не перевернулось однажды, дьяк. Тогда…
— Это я уже слыхал. От кого же? Андрюшка Молчанов помяс ваш что-то такое вспоминал. Пропал он что то. Давно не видать. Или видать. Это с какого крыльца смотреть. С моего вот допустим…
Михаил нагой тяжело смотрел на Битяговского. Резко повернулся и вышел из Брусенной избы.
Во дворе московского кремлевского дворца ловкие ярославские мужики сколачивали невысокий широкий помост. Все как один в просторных рубахах. Тесали высушенные бревна, добирались до белого тела. Стучали, покрикивали друг на друга.
Борис Годунов отошел от окна. Он красивый черноволосый мужчина. Мягкой рукой обнимал золотое яблоко державы. Прошел мимо пустого деревянного резного трона, чуть касаясь его рукой. На лавках у стен самые сильные люди. Лупп Колычев, дьяк Вылузгин, Ф.Н. Романов и Василий Шуйский.
Вылузгин развернул свиток и начал зачитывать письмо Битяговского.
— А Андрюшку Молчанова на дыбе пытали и показал тот, что Михайло Нагой принуждал его над парсуной царя ворожить и волос царицын над колдовским огнем жечь. Говорил Михайло, что царица бесплодна как пустыня Синайская. А еще зелье ядовитое у Нагих в подполе в мешках хранится. Оный Андрюшка по недосмотру убег, но ловят его знающие люди. Не уйдет колдун.
Лупп Колычев не выдержал. Лохматый огромный он почти кричал.
— Колдуна этого в Москву везти. К патриарху. Пусть в огне издохнет.
— Другого найдут. Под корень рубить надо. — заметил Вылузгин.
— Нагих. Все семя в Пелым. Память о них избыть. Углич вон он как бельмо в глазу. Всем видать. Не прыщ на заднице. — это уже Федор Никитич себя проявил, а Годунов как бы и не слышал. На Шуйского посмотрел.
— Князь Василий Шуйский что думает?
— Чем дальше от Москвы тем славы больше. — заметил князь Василий. Эх, знал что-то князь Василий. Все понимал. Здесь среди этой расплывающейся серой роскоши, его скромное платье блестело самым лучшим бриллиантом.
— Тебе ли не знать. — подметил молодой Романов.
— Мне ли не знать. — смиренно признал Шуйский.