— Не смеешь! Ты! Зарублю!
Царица рассмеялась. Легко обезоружила сына и выбросила его из комнаты.
— Степан! — закричала она. — К лекарю царевича.
Степан сзади подхватил царевича и поволок его по коридору. Царица захлопнула дверь.
— Знакомая злоба. — услышала царица и в испуге отшатнулась. — Ты? Как?
— В Волохову переоделся. — Пех подошел к царице, и она сама обняла его, прижалась крепко-крепко.
— Степан твой, дежке наказал морковку в кухню отнести, а дежка подумал. «Дай, по дороге к царице забегу. Столько не виделись» Что ты, любушка?
— Устала. Одним тобой держусь.
— А сын?
— Сам видел. А что дальше будет? Иногда думаю…
— Что?
— Ничего. Правитель послал?
— Он. Проведать, чего тут Нагие чудят.
— Он не знает?
— Если бы знал, такое устроил бы.
— Столько лет милуемся, и не знает?
— Да и пусть… Может скоро совсем вместе будем.
— Как?… Не обманывай. Все бы бросила и за тобой ушла.
— Расскажу, расскажу, милушка. Дай срок.
Золотую палату сладили в московском дворце всего пару лет назад, но слава о ней разошлась далеко, шагнула в сопредельные страны и предальние Кабарду и Персию. Светлая, просторная, с высоким пещерным сводом и окнами из стекольной разноцветной мозаики. Ее расписывали свои русские мастера. Никогда не бывали они в Константинополе, не видели той первой Золотой палаты, где жены императоров ромейских принимали послов и вершили государственные дела наравне со своими мужьями, а в иное время и со всем без них. Хотели повторить былое величие, но, как и положено, настоящим неофитам-самозванцам перестарались на всю ивановскую. Кого только не было на румяных ярких стенах. Журавли с тигриными хвостами, африканские (они же рязанские) цапли с головами драконов. Квадратные деревянные колонны были оплетены зелено-золотыми стеблями мифических растений и цветами из лепестков похожих на распущенные петушиные хвосты. В глубине вокруг золотого кресла были начертаны сцены из жизни византийской императрицы Ирины. У ромеев, изображенных на стенах были совиные глаза и преострые греческие (как их понимали в Городце на Волге) носы. Уберегся пока от этого безбашенного византийства один единый потолок, но уже были подведены дощатые леса. На самом верху лежали на спинах русоголовые мужики потные от удовольствия и заботы. Они малевали никогда не ведомый им мир, а значит известный до самой последней черточки. Сейчас они домалевывали яростную голову сатанинского змея, искусившего праматерь Еву. И таким ужасным выходил этот библейский зверь, что царица Ирина коротко вскрикнула.
— Страшный какой.
— Нелепый. — ответила Мария Годунова.
Она и Ирина наблюдали за работой мастеров через решетчатые узкие окна.
— Зачем же страхолюдина такая?
— Приказ правителя.
— Неужели и до этого брату есть дело?
— До всего, что царскую власть укрепляет.
— Серьезно? — рассмеялась царица. — Малеванный змей на потолке, боярыня.
— И малеваный змей… и лекарь волошанский из ляшского посольства. Борис его за 70 рублев купил. Пол Костромы не жалеючи.
В слуховой комнате Мария взяла с многоугольного коротконого столика кубок с вином. Здесь было можно, никто не увидит. Мария попробовала вино и зажмурилась от удовольствия.
— Сладкое. Хочешь, царица?
— За этим звала? — спросила Ирина.
— Что ты, царица? … И за этим тоже, но не только.
Марина смотрела на родной округлый подбородок, но все остальное… Мария не любила сноху, но подбородок… Она начала кропотливо втолковывать, то о чем сговорились с Борисом.
— Лекарь знает свое дело. Турский салтан… Мало что у него тумен жен, а наследника не было Баб-Ага сготовил зелье.
— Кто?
— Говорю же Баб Ага. Лекарь.
— Нет, сестрица… Сколько уже их было… Прелесть все это. Ведовство и волхование. Молитвой и покаянием действовать надо.
— 15 лет как действуете.
Царица Ирина гладила пальцами высокий чистый лоб. Ласкала потаенную мысль.
— Думаю иногда… Пусть со мной также поступят. Как князь Василий с Соломонией Сабуровой. В монастырь горемыку бездетную, а сам на Глинской женился.
— И что получилось?
Мария подлила вина в кубок.
— Царь Иван Васильевич получился… Или ты не видишь божий промысел?
— Вижу. — поспешила согласиться Мария и наконец решилась. Протолкнула вперед то, что давно сказать хотелось. Не прямо, но чтобы понять, было достаточно.
— Если бы не Овчина-Оболенский стольник может и не осилил бы князь великий Василий.
— Мария! Что говоришь такое? Страшно!
— Страшно? Не то страшно. Не страшно говорить, страшно не делать.
Мария выстрелила.
— Надо помочь государю, если истинно его любишь, царица. Сама видишь, по какой тонкой досочке все ходим. Едва-едва вчера от страшного убереглись, а что может получится завтра?
— Нет… И слушать не хочу… Догадываюсь чего вы с братцем хотите.
— Добра тебе хотим… Государю нашему пособить. Как его только не кличут немцы и злые люди. Пономарь. Юродивый, а за тебя как бился. Отцу перечил. Когда бояре затеяли Мстиславскую ему просватать… Вместо тебя… Где только сил взял так за тебя сражался. Не по-царски поступил, но по любви.
— А я? Что же ты от меня хочешь? Чтобы я по любви?
— Вот еще… На такое мало кто горазд. Чтобы так делать, нужно и жить так. Я тебя о другом прошу. По-царски поступить.
— Может вы мне с Борисом и Овчину Телепнева подыскали?
— За этим дело не станет. Красавцев молодых жуй-жуй, не прожуешь.
— Нет, Мария. Грех это. Грех большой.
— Не мне тебя неволить, царица. Но подумай. Как не крепко мы держимся. Если промедлить Углич рванет и вырвет.
Мария отставила кубок с вином и добавила горько.
— Переспеешь ты скоро, Ирина… Тогда точно монастырь.
— Федор не позволит.
— Федор Иванович не позволит. — согласилась Мария. — Но царь Федор Иванович приговорить может. Понимай теперь, как оно выйти может…
Во дворце Нагих пытались обедать. За столом сидели царица Мария, лекарь Тобин Эстерхази. Лекарь ждал приговора царицы. А Мария вертела в руках тяжелую плоскую тарелю. На конце стола маялся, нервно греб руками толстую парчовую скатерть, царевич Дмитрий.
— Пусти, матушка.
— Не ел ничего вовсе… Такая служба сегодня была… Вам, конечно, служителям Лютера Люцифера не понять, что значит истинная вера. Говорят, в сараях молитесь?
— Чтобы мирское не застило, царица. — отвечал лекарь.
— Матушка…
Царица делала вид, что не слышит.
— А новый батюшка… Да чего кудряв и громогласен, отец Паисий… Куда нашему Огурцу… Паисий в Царьграде бывал. Надо позвать его вечером. Пусть расскажет.
Стоявший у поставца Степан спрятал улыбку после слов царицы.
— Матушка…
— Ведь неугомонный совсем. Два дня всего как пластом лежал… Что скажешь пан лекарь?
Тобин прокашлялся.
— Если царица позволит, то можно и погулять немного…
Царица медлила не долго.
— Волохова!
Дебелая мамка выскочила из-за стола.
— Все щеки набиваешь, не слышишь.
— Поклепы наводишь, царица.
— Замолкни! С царевича глаз не спускать.