— Барабашка. Барабан. — гладила Дарья собаку.
— Блохастый он и слюни пущает.
— А у тебя кафтан малиновый и что? — рассмеялась Даша.
— Вот. Вот. — не понял шутки Торопка.
Они остановились.
— Дворами тебе надо. — сказала Даша. — Увидят в рясе, засмеют.
— Так я пойду?
— Иди. До свидания, Барабан.
— И что в тебе такого? — удивлялся Торопка, когда они вместе с Барабаном пробирались дворами домой. — Ни рожи ни кожи и воздух портишь не по расписанию. Э-э-эх, что за жизня непутевая.
У церкви попа Огурца Каракут встретил Дашу.
— Торопка не от нас топал? — спросил Каракут.
— От нас.
— Устинью встретил?
— Не уследили. Не званным явился.
— Что же? Когда-нибудь так все равно бы и случилось. Век таить не смогли бы. А Торопка ничего… Он парень хороший. От него беды не будет.
— Когда уже в Сибирь пойдем, Каракут?
— Скоро В Москву с Рыбкой съездим. Казну сдадим и назадпойдем.
— Скорей бы. Тяжко стало в Угличе. Как перед грозой.
— А ты, Дарья, не бойся.
— А я и не боюсь. С вами не страшно. С тобой не страшно.
И так она посмотрела на Каракута, что Федор не выдержал.
— Ох, девка. Глазами до сердца прожигаешь. А ведь напрасно ты это.
— Это почему же.
Каракут ударил пальцами по левой стороне груди.
— Нет там ничего кроме камня острого. Давно уже ничего нет.
Поезд посольства втянулся в горловины узких улиц Углича. На улицы высыпали жители и мальчишки сидели на заборах. Но все сидели тихо и молчание предгрозовое захватило всех. Переговаривались между собой так, чтобы не слышали посторонние уши или шептали себе под нос, как Русин Раков.
— Эка их навалило. Неспроста. Неспроста. Кланяйтесь, кланяйтесь угличане. Шапки ломать не ленитесь. Может пронесет.
Мимо проехали царские приставы и впереди всех Пех. Он Русина Ракова не видел, а вот староста на него смотрел во все глаза. И взгляд у старосты был глубоким и вспоминающим…
На красном крыльце собрался весь клан Нагих. Ждали. Смотрели на маленькие фигурки махальщиков. Те сидели на каменной невысокой стене. Наконец один из махальщиков обернулся.
— Кажись, едут!
Все зашевелились. Тобин Эстерхази протянул царице пузырек.
— По капельке, матушка, не больше.
Царица открыла пузырек, через мгновение ее глаза стали влажными от тонких прозрачных слез. Вначале в открытых воротах появилась рейтарская рота. Ушла влево. Потом черные всадники Пеха, до краев заполняя весь двор.
— Круль польский на Псков идет. — осклабился Афанасий Нагой.
— Наше дело, братец, поважней чем круль польский. — ответил ему Михаил.
Шуйский и Вылузгин выбрались из своих возков и стояли посреди двора. Ждали когда толстобрюхая карета митрополита проберется через ворота. Геласий, опираясь на служек, выбрался на улицу и посольство пошло к красному крыльцу. Василий Шуйский остановился перед царицей. Выбрался из нужной, но затянувшейся паузы и склонил свою голову.
— Не думал, царица, что в таком горе нам свидеться придется. Царь, патриарх и Дума приговорили нам на месте рассудить, что с царственным отроком свершилась. Кто виноват в том, что пресекается род царя Ивана.
Царица ответила соответственно.
— Лишь справедливости от вас требую и суда божьего над виновными.
— За тем и приехали. Этого одного и желаем. — в тон ей сказал митрополит Геласий.
Макеевна, словно, приклеилась к подслеповатому окошку. Наблюдала, потом встрепенулась, и лишний раз махнула тряпкой по чистому столу. Из сеней она услышала голос Русина Ракова.
— Макеевна. Дома?
— Дома. Дома.
Вошел староста, а вслед за ним богато одетый молодой дьяк. Фанфоронистый, пусть и пятивековой свежести, но все же москвич.
— Как это вы проскочили. Барабан и не лаял вовсе.
— А он у тебя лает совсем? Задумчивый Барбос.
— Когда надо не заткнешь. — отмахнулась Макеевна.
— Гость вот к тебе. На постой. Дьяк Разрядного Приказа.
Дьяк важно склонил голову.
— Акундин Степанов сын Корявкин… Позвольте? А где же здесь спать.
— Как где… Да вот.. — Русин Раков хлопнул по твердой лавке. — Лавка какая мягкая.
— И постели нет. — тянул свое дьяк.
Макеевна начала заводиться.
— Будет тебе постеля… Чурбанов во дворе валом. Один под голову, вторым накроешься.
— Макеевна! — погрозил Раков пальцем.
— А что… Я ничего… С дороги гость… Может кашки-малашки? Скажи, староста, какая у меня кашка?
— Ох и знатная. Густая да сытная.
— На маслице козлином да зерне воробьином.
— Макеевна! Чтоб тебя.
Дьяк был спокоен и пока на иголки Макеевны не поддавался.
— Ничего, староста. Я привык. По нашему царству-государству много где бывал. Москву с собой не запрячешь, приходится с грубостью и невежеством жить.
Акундин осторожно колупнул стены, обитые рогожей.
— А клопов тут, наверное, клопов… Как у жида денег.
— Это у меня-то? У честной вдовы?
— Не буду я тут жить, староста. Грязно, хамовато и не по чину.
— Что? Мной брезговать? Не пущу, не пущу тебя, хлыщ московский. Ты мою заботу на всю жизнь запомнишь. На всю Москву будешь потом звенеть как тебя честная вдова Макеевна в Угличе встречала.
— Вот и ладно. — быстро согласился Раков. — А я дальше побёг.
Он осторожно обошел ухват, который выставила Макеевна против привередливого дьяка.
А ласкались и миловались царь Федор и царица Ирина как дети малые только-только друг друга познавшие. Хотя и 10 лет были связаны между собой.
— А вот еще про чертей зеленых… — говорил царь Федор. — Анчутка баюн сказывал. Был когда-то Любомир воин.
— Прямо Любомир?
— Царица.
— Молчу, молчу. Сказывай дальше, государь.
— Так значит, Любомир. Пошел он в страну Горстию.
— Зачем?
— Зачем? Не помню. А пошел и встретил этих чертей зеленых. А они ему и говорят… Там еще горшок был с золотом… А он их всех порубил… Чего смеешься?
— Горшок?… Далеко тебе государь до Анчутки баюна.
— Правда, правда, Иринушка…
— Чего загрустил, государь?
— Так мне царевича жалко.
— И мне… Да что ж поделаешь, коли бог так управил.
— Если бы бог. Сомневаюсь, что небесный это промысел. Разве может быть бог жестоким? Люди черные могли это свершить.
— Посольство возвернется все представит как оно там было.
— Ой ли…
— Что ты, государь? Или знаешь чего?
— Да так… Но тебе скажу. У меня в Угличе и свои глаза есть. Должен я знать как там на самом деле и если…
— Что?
— Ничего. Так.
— Ты свет мой. Ближе и нет никого, и не будет. Поэтому не таись. Я брата защищать не буду.
— А я винить запросто так… А твои слова запомню, любушка.
— Так как же сказка про зеленых чертей.
— Что ты? Что ты? Милая.
Федор обнял Ирину и прижал к себе.
— Какие же мы слабые с тобой. — сказала Ирина. — Кружат вокруг нас, вьюжат, а мы ничего и поделать не можем.
— А и не надо. Ничего они не выкружат, потому что люблю я тебя, а ты меня.
— Больше жизни, государь. Себя больше.
Годунов и Федор Никитич сидели за шахматной партией. Годунов своей пешкой снял романовскую ладью. Федор Никитич улыбнулся и выпил из кубка дорогого вина.