— Нападки ваши отвергаю, Макеевна посадская вдова. Имя и звание.
— Тьфу, ты! Молох всепожирающий. Пиши. Колупалов Ефграфий сын Свинохрящев.
Акундин записал, ничего не возражая.
— Акулина Макеевна Федоровна. — и добавил. Вслух. — Дурака гоняете?
— С тобой на пару. Шиш тебе теперь мой законный угличский, а не пирожки медовые на вечерю.
На них стали оборачиваться. Акундин заторопился.
— Что по делу знаешь? Что с Дмитрием случилось?
— Меня при том не было. А знаю то, что и все знают. В падучей бился и на ножик накололся.
— Все, хватит. Теперь свободна, Макеевна.
— Ты бы для порядка еще чего спросил. А так, кажется, что и не стоило вам в Углич ехать. Может вы в Москве виноватых назначили.
— Молчи, Макеевна. И я этого не слышал.
— Не слышал. Может ты и про Русина Ракова не слышал?
Акундин зашипел.
— Тихо ты. Совсем с ума сошла. Нельзя про это. О себе не думаешь, о сыне подумай.
— Что ты, Акундинушка. Распетушился. Тебе на вечерю пирожки с капустой или горохом?
— Иди, иди.
— Поняла с горохом. Пошла я Акундинка.
Макеевна отошла, а перепуганный Акндин орал ей вслед.
— Не сметь. Какой я тебе, Акундинка! Я писец. Приказной писец.
— Это еще посмотреть какой ты… — последние слова Макеевна произнесла совсем не слышно.
— Молчать… Я мурзе татарскому Неплюю ложки золотые возил… В самый Касимов. А ты меня Акундинкой.
Акундин встал, потом сел и пытался успокоиться. Перед ним уже новый свидетель стоял.
— Имя, звание.
— Так золотари мы природные. Говняшку по дворам собираем.
— Имя. — прогудел Акундин. Схватив нос двумя пальцами.
— Крутов. Акундин.
Писец зло бросил перо на стол.
Маленькую домовину с царевичем вынесли из городского собора и через согнанную толпу пошагали в сторону кладбища. Царицу с двух сторон поддерживали братья. За Нагими шло высокое посольство. Мария рыдала громко и пронзительно. Так что выходило совсем ненатурально. На кладбище все закончилось быстро. Быстро прочитали молитву, быстро попрощались. Разве что Василий Шуйский задержался у гроба. Смотрел на бледное теперь навсегда юное лицо и длинный, ровный порез на голой шее. В руках у князя глиняная свистулька — подарок царя Федора. Князь стоял в задумчивости, перебирал свистульку в руках, наконец, решился. Спрятал игрушку в широких рукавах.
Издали за похоронами наблюдали Рыбка и Каракут.
— И не жил вовсе, малец, по-своему. — посочувствовал Рыбка — Чужую жизнь топтал. Вот и не сошлось.
— Андрюху хорошо спрятал?
— Так хорошо, что забыл куда.
— Вечером к лекарю иноземному наведаться надо. Про кобыльник распросить.
— Не верю я.
— Чему не веришь?
— Не верю, что не знал он, из чего царевичу снадобье готовил.
В покои царицы Марии Нагой ворвался брат Михаил. Не говоря ни слова, прошел мимо и начал со злостью разбрасывать готовые к выходу одежды.
— Что ты делаешь? Что?
— Лалы где? Яхонты?
Нашел шкатулку и открыл. Переливались драгоценности, тускло блестели золотые украшения. Михаил захлопнул крышку, а царица вцепилась в брата.
— Не дам! Не сметь!
Михаил отмахнулся. Освободился от слабых объятий. Тяжело задышал прямо в знакомое лицо.
— Надо, сеструха. Вот так вот надо… Вылузгину дадим, князю… Митрополита не обидим.
— Не поможет… Не поможет.
— От костра убережет… Слышишь? Что цацки твои, коли семья гибнет?
Каракут наведался к Тобину Эстерхази в его лабораторию в летней недостроенной поварне. Смотрел, как лекарь смешивал в колбе разноцветные компоненты. Причмокивал.
— Гауделюс. Где он у меня?
Лекарь взял с полки тонкостенную стеклянную бутыль.
— 7 капель.
Добавил в колбу. Задумался и долил в колбу все содержимое бутыли. Поставил колбу на огонь и спрятался за металлическим щитом с прямоугольным окошком. Колба нагревалась, и ничего не происходило. В это время в лаборатории появился Каракут.
— Что? — удивился лекарь. — Ты кто?
— Забыл, наверное, лекарь. Я Федор Каракут. Казак Сибирского посольства.
— И чего тебе надобно, казак Каракут.
Федор осмотрелся. Поднял со стола увесистую железку.
— Череподыр какой у тебя знатный. Мастера Скудетто литье.
— Знаешь? Откуда, удивительный казак?
— В Венеции. У Матео Барабанти учеником три года в ошейнике проходил.
— Ты знаешь маэстро Барабанти?
— Знаю? Когда старик сломал ногу, он только мне доверил накладывать шину.
— Не верю. Маэстро Барабанти — это священный трепет для всех кто посвящен в магию четырех элементов. Чтобы он доверил свое здоровье какому то московиту почти татарину?
Каракут улыбнулся.
— Знакомый припев.
— И ничего смешного. Разве есть среди вас знающие врачеватели? Разве способны вы создать что-то сложно-великое? Вот ты? Казак. Знаешь ты рецепт декохта из зубьев анатолийской ехидны и слез кападокийских девственниц для лечения волнующего прострела?
— Признаться нет.
— Вот. Вот. Ленивы вы и не любопытны. Был здесь один… Лекарь. Чистотелом лечил бородавки. Сосуд суеверий. А ведь всякий кто знаком с трудами Парацельса и Гиньоля знает, что здесь первейшее средство — слюна одноглазого или рог индейского единорога.
— Ты царевича пользовал, великий мастер?
— А что тебе?
— Царевич падучей мучался и у меня в посольстве один казак страдает. Хотел у тебя немного мудрости раздобыть, а лучше пол скляночки со снадобьем волшебным.
— Сперва скажи, где в Венеции маэстро Брабанти живет?
— Так. Виа Гранде. Третий дом со змеиной лестницей, рядом с палаццо Ветренниц.
— Да. Да. Но как поразительно. Темный московит и грандиозный Брабанти.
И вновь Василий Шуйский встретился с царицей Марией. И лицемерие удвоилось. Царица Мария рыдала, князь Василий утешал.
— Если позволишь, царица.
Царица взяла платок.
— Что с нами будет, князь Василий?
— Плохо дело, царица. Что скрывать? Служилых людей побили, посадских возмутили. Никто такое не простит. Земля наша только в себя приходить стала после грозного правителя. Со шведами замирились, с ляхами не воюем. А тут внутри смута. Не простит правитель.
— А Дума? Дума разве не встанет? Ведь не смерды мы, не черное тягло. И Углич наш город удельный.
— Дума? Думе нынче думать не велят, царица.
— Что же это? Монастырь? Не хочу. Я жить хочу.
— Кто не хочет? Я вот тоже хочу. Понимаешь, царица? Разве что повинится слезно. Перед царем, патриархом и Думой. Все рассказать обстоятельно. Как братья твои на бунт Углич поднимали, как брусенную избу жгли да грабили.
— Там только Михаил был.
— Что же. — задумался Шуйский. — Не поняли мы друг друга, царица. Пойду.
— Стой!
Шуйский решил, что поддалась царица. Но вместо согласия с его условиями услышал.
— Утирку возьми.
Только у самой двери он услышал долгожданное.
— Что писать? Говори князь.
Перед царицей Марией стоял Степан с перекинутым через руку платьем.