— Я не живу так, лекарь.
— Что же. Не мое дело как оно тебе досталось.
Тобин осторожно обернул книгу мягким и толстым куском выделанной шерсти.
— Так что тебе нужно?
— Как происходит черная болезнь, маэстро? И может ли она быть у животных?
— Всем известно, что падучая всеядна. Прожорливой гадине разбору нет тварь ли это бессмысленная или сосуд греха с душой христианской. Не знаю… Геронтий Афинский писал, что причиной всему мозговые черви. Великий Парацельс утверждал, что всему виной полнолуние. Если человек рождается в полнолуние, у него точно будет падучая.
— А припадок? Божья то воля или им можно руководить?
— Об этом писал язычник Деметрий. Такая бессмыслица. Но что можно взять с язычников, обойденных божественным фаворским светом?
— Я хочу тебе кое-что показать, достопочтенный лекарь.
Они вышли из лаборатории, спустились во двор. Подошли к Торопке, рядом с которым сидел Барабан.
— Ты обещал, казак. — сказал Торопка.
— Обещал. Сделаю. Немного поволнуется и все. Гляди лекарь.
Федор поднял трещотку. Легкий и постоянный ветер завертел колесо с серебряными лодочками. Колесо трещало, Федор поднес его к глазам Барабана. Собака взвизгнула и начала оседать на землю, запрокидывая назад свою большую кудлатую голову.
— Торопка.
Торопка всунул между зубами Барабана нож. Каракут сказал лекарю.
— Чередование, лекарь. Мельтешение перед глазами может пробудить черную хворобу. Так и Дементий писал.
— Верую в Бога нашего Иисуса Христа, а это все языческая прелесть.
— И мы в Иисуса Христа веруем, но и глазам своим тоже.
Задними дворами пробиралась Макеевна к дому попа Огурца. Здоровалась с соседями, так по-свойски, как только она умела.
— Здравствуй, Лукич. — это громко. А тихо под нос. — Ногой тебе в лыч.
Опять громко.
— Скажи Акулине своей пусть зайдет. Я ей слив моченных обещала.
— Зайдет.
Макеевна тут же добавила для себя.
— Если доползет, квашня рыхлая… Кланяйся ей от меня, лапушке твоей.
Попа Огурца Макеевна нашла на огороде, возле высокой грядке, обложенной соломой и присыпанной жирным черноземом.
— Батюшка Огурец, а я к тебе уже третий день иду. Что ты огородничаешь?
— Дыни сажаю. Лето должно быть спокойное в этом году с солнцем сахарным. Ты по делу ко мне, честная вдова?
— Совету пришла у тебя просить. Торопка мой совсем ошалел от любви нежданной.
— Ну в дом заходи. Сейчас я…
Макеевна вошла в дом и сразу с порога заверещала. Она увидела Устинью, но и та не осталась в долгу. Закричала еще громче.
Во дворе Огурец поднялся и побежал в дом.
— Как же это! Не дурак ли. — корил он себя. — Олух старый.
Огурец вошел в дом.
— Не успел. — сказал он громко.
Макеевна показала на упавшую Устинью.
— Что это?
Огурец подошел ближе и тронул Устинью за плечо.
— Это. Это… Обморок это.
Макеевна приготовилась заорать.
— Тихо, тихо ты, сестрица. Разве не понимаешь. Разве не видишь. Чудо это. Обыкновенное чудо. Господь, прости господи, Угличу послал… Так ты чего приходила, сестрица.
— Я… Чего это я? Торопка мой к Дашке, покойницы Устиньи дочке… Ой.
Макеевна увидела, как ожила Устинья. Поднялась и сказала.
— Говорит, что любит.
— Ой, матухна моя. Она, оно еще говорит.
Поп Огурец попытался уговорить.
— Ты не должна, Макеевна. Не должна. Никому. Покуда архимандрит чудо не удостоверит.
— Понимаю.
— Не понимаешь. Никому.
— Никому. Так, батюшка Огурец, она что же теперь блаженная?
Устинья возразила.
— Какая была такая и осталась.
Макеевна завыла.
— Ой-ой-ой. Выноси меня без молитвы. Со святой Устиньей рядом живу. Нет ну разве справедливо бог делит, батюхна Огурец. Чем я то хуже?
Правитель слушал Пеха внимательно. Старался впитать каждое слово, каждую нотку, чтобы сплести из правды Пеха свою правду. Ту самую, которой можно рубать и колоть, а не только защищаться. Пех говорил.
— … Нагие все с себя ободрали. Михайло у царицы шкатулку с царскими жемчугами и золотом на подарки роздал, а Афанасий Нагой Худыцкий монастырь на один посох обеднил. Для митрополита Геласия.
— Значит посольство свою работу честно справило?
— Честно.
— Ничего такого не прознали?
— Нет.
— А про то, что у Афанасия мальчика похожего на Дмитрия видели, почему не говоришь?
— Нелепица, правитель. Князь Василий справлялся. Слухи это беспочвенные.
— Что?
— Дивлюсь сколько у тебя послухов. Ты и без меня все знаешь. А князь Василий? Я брата его убил. Так что вот такие у нас отношения.
— Еще что?
— Что… Еще митрополит Геласий под стол свалился на поминках.
— То дела духовные… Пусть Бог сам своих слуг стреножит.
— Что-то еще? Говори, говори. Пёх.
— Из прошлого для тебя послание, правитель.
Следующую новость правитель встретил с удивлением. Присел, помолчал и все еще не веря, переспросил:
— Сам видел?
— Своими глазами.
— Как же… Ты же убил его?
— Я его убил… Вот этой самой саблей.
— И он в Москву идет?
— Идет с сибирской казной.
— Что же… Ты его ко мне приведи, Пёх… Такая встреча.
— Если дойдет…
— Позаботился?
— Постарался да. — поклонился Пёх.
Правитель говорил царю. Говорил много и красноречиво. Про дела посольские, про решение и вынужденное и нужное. А царь после недолгого молчания спросил совсем про другое. По мысли правителя совсем человеческое, а значит пустое.
— Царица мне рассказывала, Борис Федорович. Больно часто стал Федор Никитич Романов… Ведь никогда ранее в Золотой Палате не служил, а теперь через день стоит. Я думаю неспроста это.
— Неспроста, государь. Романовых посильнее привязать надо.
— К царице.
— Федор Никитич, молодец на всю Москву известный, а у царицы девок, что твой малинник. Самое место для нашего медведя.
— Ладно, коли так.
— Решать что-то надо, государь.
— Они мои родичи. Бедный Дмитрий… Как и не было. Ветер дунул и улетел.
— Если родичи, то и пострадать должны более всех.
— А царица? Ведь не опасна она совсем.
— Из Нагих самая опасная. Давно ей надо было постриг принять. Ей там спокойней будет. И нам.
— Так молода.
— Самое время запереть… И Углич.
— Что Углич?
— За Камень надо посадских поднимать.
— Весь город? Мыслимое ли это дело? Виноватых накажи, но весь город? Не дам. Не дам своего дозволу.
— Батюшка твой по-иному мыслил.
— Не могу. Тысячи мужиков, баб. Детей губить. За что?
— Чтобы держава крепче стояла. Чтобы никто и не думал шатать здание Третьего Рима.
— Что мне твой Третий Рим, когда о душе своей думать надо. Такой грех на себя брать. А ты? Разве ты не боишься?
— Мне за свою душу бояться нечего. Она в державе твоей растворена.
— Людей невинных губить?
— Так оно иногда выходит. Батюшка твой это хорошо понимал.
— Но я не батюшка. Мне мерзко и противно все что он делал.
— Мерзко, государь. Противно. Но ей-ей, лучше один Углич, чем вся Русь в огне междусобиц сгорит.
— Не знаю. Не знаю. Голова пылает. Ничего понять не могу. Спаси, спаси меня Борис.