К сестре правитель пошел не один. Разговор предстоял тяжелый и неуютный. Он взял с собой жену, надеясь на возможность убеждения, но зная сестру, готовился к натиску.
— Вдовоем? — спросила царица. — Что же такого страшного?
Начала Мария.
— Государь упирается. Не хочет принять сторону твоего брата.
— Что же ты советуешь, брат и правитель?
— Правитель и брат, царица.
— Углич поднять и за Камень отправить. — сказала Годунова.
— Не понимаю. Всех?
— До единого.
— И правильно государь запрещает… Нет, нет я Федора уговаривать не буду.
— О себе подумай, царица. О вашем с государем счастии.
— Что же.. — добавил Борис. — Тогда я уговаривать бояр не буду… Пусть другую царицу ищут, которая трону наследника даст.
Ирина победно рассмеялась.
— Напужал… Может я этого и желаю, да только мужа жалко. Да и что вы без меня?
— Не говори так, царица. — предупредила Мария.
— Пусть. — остановил жену Борис.
— Разве не нашей милостью ты у власти, Борис?
Внезапно Годунов схватил сестру за шею. Притянул к себе.
— Молчать! Молчать! Если бы не я… Давно бы вас, с твоим блаженным… Как крыс. Забыла, забыла Бельского мятеж? Кто тебя спас?
Царица вырвалась.
— Себя. Себя ты спас.
— Верно, верно. Только кроме себя, я и тебя берегу, дуру царственную. Меня не будет, вы и дня не протянете.
— Тебе то это зачем? Столько людей терзать?
— Незачем. Поэтому и терзаю. Разумеешь?
— Поговори с царем, царица. Он себя показать должен. Так чтобы другие навсегда запомнили, как восставать против трона.
В лесу недалеко от московского шляха приставы Пеха ждали сибирское посольство. Сидели вокруг костра и жарили весенние грибы на палках. Маркел рассказывал.
— Я когда за Камень ходил у зырян пожил. Ух, они мухоморят знатно. С утра до ночи отвар этот пьют.
— Неужто сам пробовал?
— Таить не буду. Оскотинился однажды. А что? Обещал шаман, поп местный, лепоту увижу невыразимую.
— Увидел?
— И говорить нечего. Всю ночь пропужался… Медведи какие-то лысые, будто в бане. Ёлки ходячие и муравей огроменный в плечо все толкает: «Люб я тебе иль нет, Маркелко?» Бусики даришь, а под венец не зовешь. Тьфу! А ведь всего то девок голых заказывал…
Раздался треск. С дерева вместе с ветками и листьями ссыпался дозорный.
— Кажись едут.
Часть 12
И снова дорога. Из Углича выбрались по утру, а к полудню уже вовсю встало совсем летнее солнце. В высоком бездонном небе тонкими мягкими струнами дрожали голоса жаворонков. После пригородных полей начался лес. Густой синий и совсем нестрашный. Узкая, но хорошо наезженная дорога, была составлена из десятков петель, и непонятно было, что ожидало путника за очередным поворотом. Каракут держался рядом с Рыбкой. Тот качался между горбами верблюдицы Васьки, покуривая короткую люльку. Гомонили о том о сем. Привычные дорожные разговоры.
— А что про кречета скажешь? — спрашивал Рыбка.
— Что было то и скажу.
— Бесценная птица, как бы нам за нее…
— Правителя была птица, за правителя и пострадала…
— И смерть недостойная… Как какая-нибудь тетка курячья.
— Как разница как помирать.
— Не скажи с саблей в поле… Ото дило.
И почувствовал казак угрозу. Не умом или душой, а всей своей прошлой жизнью. Толкнул Каракута и предательская стрела, пролетев между ними, вонзилось в дерево. Вслед за стрелами из-за поворота выскочили всадники, и тут же вскипела короткая яростная схватка. Широкий массивный крест Рыбки принял на себя тяжелую сулицу. Каракут, едва достав из седельной сумы, без замаха, от седла, метнул нож царевича Дмитрия в самого близкого к нему всадника. Нож пробил грудь и разбойник повалился с коня.
— Стой! Рыбка, мой! — закричал Каракут. Он спрыгнул с коня, вытащил из ножен шашку.
Федор встал за спиной Рыбки и тихо спокойно сказал.
— Мой. Мой.
Рыбка ощерился, но в сторону отступил. Каракут пошел на пешего Николку.
— Жаль что не хозяин твой. — вслед за этими словами Каракут нанес первый удар. Защищался Николка здорово, головы не терял, но под напором Каракута отступал, пока не споткнулся о мертвое тело своего бойца. Каракут выбил саблю из рук Николки. Тот беспомощно озирался, а Каракут наклонился, чтобы вернуть ему оружие. Николка вытащил нож из груди мертвого пристава и воткнул его в бок Каракута. Но ничего больше сделать не успел. Упокоил его Рыбка выстрелом из пистоли. Круглая тяжелая пуля раздробила Николке череп.
— Ты как? — Рыбка осматривал окровавленный бок.
— Ничего. — морщился Каракут. — Царапнул.
— Царапнул. Говорил, кольчугу поддень.
— Чего теперь… Вот, Пех. Не напьется никак, клоп государев.
Афанасий Нагой отодвинул от себя тарелку с жареным мясом. Сказал купцу Воронину.
— Кусок не лезет. Когда придет?
— Обещался быть, значит будет.
— Что на Москве говорят?
— Разное. Вчера одна жинка дворянская сказывала, что Нагие царевича подменили.
— И что?
— Ничего. Сам спрашивал: что говорят? То и говорят.
— Боишься? Все боятся. Будто чумные, будто нет нас. — бормотал Афанасий, а когда поднял глаза, увидел перед собой Субботу.
Говорил Суббота.
— А правитель с Думой. Как скоморох на гуслях, что хочет то сыграет.
— Нам чего ждать?
— Врать нужды нет. По монастырям пойдете.
— А патриарх, царь?
— Если бы вы еще заедино держались. На своем стояли. А что теперь сделаешь, когда царица, почитай, на вас навет написала.
— Лжешь! Лжешь! Романовский прихвостень.
Суббота даже не улыбнулся, сказал спокойно.
— Еще раз такое скажешь, башку снесу, падаль.
А вот Афанасий рассмеялся.
— А ты не боишься, что мы тебя с собой утянем, драгоценный друг?
— Так если так, тогда плаха. И вам и мне. Жизни точно не будет Ни такой ни этакой. Да и кто вам поверит. Даже я теперь не верю, что с вами когда-то дело имел, драгоценный друг.
Борис Годунов смотрел на Каракута с любопытством. Федор был бледен, но старался держаться прямо и смотреть смело.
— И как тебя теперь звать? — спросил правитель.
— Каракут.
— Каракут.
— Черный камень.
— Черный камень.
— Казаки покрестили. А мне все равно… Все лучше прежнего. Солнце не застит и дышать легко.
— Черный камень. Что же. Расскажи мне, черный камень, как ты жив остался? На Пеха не похоже. Он точно бьет, архангел Михаил.
— Не добил… Меня Суббота Зотов подобрал. Выходил.
— Зачем же?
— На случай… Не случился случай. Ты Бельского и Мстиславского одолел, вот я ему и без надобности оказался. Он меня в Крым запродал.
— Узнаю Субботу. Своего не упустит…
— Не упустит. Думал так и так подохну, все же незадарма старался. В Крыму на турецкую галеру каторгой называемую посадили.
— Меня небось поминал?
— Какое там. Тело чернеет, а душа светлеет. Позабыл я тебя совсем.
— Ой ли.
— Даже когда сахбан-надсмотрщик спину кошкой драл, а потом раны солью набивал. Что же. Выл я, скулил. От голоду беспамятел, но не в тебе видел причину своих бед.