Время здесь заранее распределено, на каждого отпущено пятнадцать минут.
Подошла наша очередь.
Дополнительно зажегся яркий свет.
Мы подняли гроб на специальный постамент.
Заиграла записанная на пленку траурная музыка.
— Бах, — шепнул бородач.
Гроб медленно опускался в подземелье, а за ним автоматически закрывались железные двери постамента, пока вовсе не сомкнулись.
Похороны кончились, смолкла печальная мелодия, погас дополнительный свет.
Наступила очередь следующего.
Выходя, я невольно задержался, — с затянутого траурной лентой портрета на меня смотрело знакомое еще с детства лицо некогда большого человека. А с портрета он и теперь смотрит с уверенностью и силой.
На улице бородач крепко схватил меня за локоть и, показав на дым, сказал: «Вот и все!»
Чувствовалось облегчение, и автобус мчался беззаботно, точно полупустой.
Снова рядом оказался родственник с глазами-маслинами, ставший таким симпатичным, да, жаль, не оставлявший тему крематория.
— Раньше, — говорил он, — родственникам разрешали следить за кремацией, чтобы удостоверились и сомнений чтоб никаких не было. Труп, попадая в печь, вскакивал, будто живой, потому что от жара резко сокращаются спинные мышцы…
— Вы… — прервал я его, думая спросить, не из судебной ли он экспертизы, но нашел слово поспокойней: — Не юрист ли вы?
Как и в прошлый раз, он пристально взглянул на меня и, не торопясь, ответил:
— Нет, я не юрист. И даже не из судебной экспертизы!.. — Помедлил немного и продолжил, явно недовольный тем, что его прервали: — Теперь, как вы могли заметить, все делается за железной непрозрачной дверью. Потому что нет смысла.
Он умолк, думая, что я спрошу, почему смысла нет, и, не дождавшись моего вопроса, добавил:
— В течение года родственники могут получить пепел. Хочешь — насыпь в золотой кубок и храни дома, а хочешь — развей в поле, высыпь в реку, смотря какое завещание. Можно и похоронить в специальной стене в крематории и в семейной нише повесить фотографию.
Я подумал о тех, кто работает внизу, и мой сосед тут же сказал:
— Однажды я проник в подвальный этаж крематория. Хотите, расскажу, что я там увидел? — Он победно улыбнулся.
— И все-таки кто вы по профессии?! — с нетерпением спросил я.
Собеседник мой долго сверлил меня взглядом и затем с расстановкой произнес:
— Гипнотизер.
Поспешно, сам не знаю почему, я выпалил:
— Гипноз на меня абсолютно не действует!
— Глаза у вас черные, — шепнул он, — из вас мог бы получиться неплохой гипнотизер. Никогда не поздно этим заняться.
— Прекрасная профессия, — польстил я ему.
— Нужная людям.
Не успел я спросить: «В каком смысле?» — как он опередил меня:
— В смысле лечения гипнозом.
Я взглянул в окно и, не скрою, обрадовался, что за поворотом — наш дом.
Помянуть усопшую пришло много народу. Каждый с трудом втискивался на свое место за столом, уставленным закусками и бутылками. Уж сам не знаю, как случилось, но рядом со мной оказалась жена гипнотизера. Мы познакомились с нею перед выносом гроба. Она оставалась дома, чтобы помочь накрывать на стол.
Было тесно. Жена гипнотизера сидела так близко от меня, что я не мог даже пошевелиться. К тому же прибывали новые гости, и приходилось снова тесниться. Тело ее словно прилипло к моему. Она казалась порой величественно спокойной или игривой и кокетливой. И то, и другое было приятно, будоражило воображение, вызывало любопытство.
Гипнотизер, сидевший напротив нас, окидывал всех внимательным взором и поглаживал рукой свою шелковистую бороду. Иногда его взгляд останавливался на нас, мне делалось слегка не по себе, а жена, занятая только собой, чувствовала себя независимо. И это действовало на меня успокаивающе. Я старался не терять рассудка, тем более что надо мной жужжали мысли гипнотизера: «На поминках флирт неприличен».
Премудрое дело — поминки. Нужно и покойника помянуть, и близких не ранить лишними воспоминаниями. Но и безучастным не следует оставаться. Мне хотелось задобрить гипнотизера, чтобы отогнать рой витавших над моей головой колючих фраз, полных недоверия к такому неплохому симпатичному порядочному человеку, как я.
И вдруг гипнотизер достал из бокового кармана записную книжку, открыл, полистал ее и на моем родном языке просто и внятно прочел:
— Сен хошума гелирсен. — Ты мне нравишься.
Я даже поперхнулся от неожиданности. От услышанной родной речи грудь залило жаром.