— Да, — подтвердил Голубков. — Два МиГ-29М.
— Совершенно верно. Так вот, я сканировал все материалы и прогнал их через компьютер. И вот что выяснил. Взгляните.
На экране монитора появился кусок искореженного, оплавленного металла.
— Так выглядел этот фрагмент «мига» в натуре. А вот что он представляет собой в нормальном виде. В первоначальном.
На изображение фрагмента наложились четкие контуры заводской штамповки.
— Это одна и та же деталь, в этом ни у кого не может быть ни малейших сомнений, — объяснил Крылов. — Сейчас я покажу вам еще два фрагмента точно такой же детали. Всего на месте катастрофы таких деталей было обнаружено три. Не нужно быть специалистом, чтобы убедиться в их полной идентичности. Смотрите внимательно. Убедились?
— Да, — кивнул Голубков.
— А теперь я вам скажу, что это за деталь. Это часть контейнера тормозного парашюта. Но важно другое. А именно то, что в конструкции каждого «мига» такая деталь только одна. Одна-единственная, — подчеркнул Крылов. — Вы понимаете, что это значит?
— Кажется, да. Начинаю. Но вы все же скажите.
— Это значит, что в трюме «Антея» было не два «мига», а как минимум — три.
— Святые угодники! — вырвалось у Голубкова.
— Три — как минимум, — повторил Крылов. Он помолчал и добавил:
— Или даже четыре.
* * *
На обратном пути «Волга» полковника Голубкова попала в вечерний пик, до Москвы добирались больше часа. Голубков нервничал, нетерпеливо смотрел на часы.
Водитель удивленно поглядывал на шефа. Это было не похоже на полковника. Совсем не похоже. Чтобы отвлечь начальника, он включил магнитолу. Из стереодинамиков выплеснулось:
«Ой, мама, шика дам, шика дам!»
— Выруби его к черту! — раздраженно бросил Голубков.
Водитель подчинился, но укорил:
— Отрываетесь от жизни народа, товарищ полковник.
— Это — жизнь?
— А как же? Народ слушает. Значит, часть жизни. Разве не так?
— Быстрей! — приказал Голубков.
* * *
Во внутреннем дворике управления уныло прохаживался лейтенант Авдеев.
— Пустой номер, Константин Дмитриевич, — доложил он, когда Голубков вышел из машины. — Не было за вами хвоста. Показалось, что засекли зеленую «пятерку». Но нет, мимо морды. Мужик просто подрабатывал частным извозом.
— Не вытекает, — сказал Голубков.
— Что из чего? — не понял Авдеев.
— Вывод из факта. Если «пятерка» оказалась не той, это не значит, что хвоста не было. От Жуковского до Москвы за моей «Волгой» шел четыреста двенадцатый «Москвич». Без номеров, с бумажкой на лобовом стекле «В ремонт».
— Да кто же на таких тачках пасет?!
— Это я у тебя должен спросить.
— Виноват, товарищ полковник. Разрешите продолжать?
— Приказываю.
Голубков поднялся в свой кабинет. На столе лежала шифровка:
"Пастухов — Центру. В 9.30 по местному времени на объекте совершил посадку самолет Ант-125 «Мрия» компании «Аэротранс».
Твою мать!
Голубков связался с диспетчером управления и распорядился срочно прислать к нему капитана Евдокимова.
Когда оперативник прибыл, продиктовал ему адрес Крылова и приказал немедленно организовать круглосуточную негласную охрану объекта. В случае необходимости действовать адекватно.
Евдокимов вышел. Дверь кабинета закрылась за ним и тут же открылась. Голубков подумал, что оперативник хочет что-то уточнить, но вместо него вошел начальник информационного центра молодой подполковник Олег Зотов. И при первом же взгляде на его озабоченное лицо Голубков понял, что ничего хорошего не услышит.
— У нас проблемы, Константин Дмитриевич, — сообщил Зотов.
— Вижу. В чем дело?
— Несанкционированное проникновение в нашу базу данных. В файлы «Госвооружения».
Голубков нахмурился:
— Извне?
— Хуже. Изнутри.
— Когда?
— Прошлой ночью.
— А защита?
— А что защита? У нас есть как минимум два человека, для которых что есть защита, что нет защиты.
— Один — ты. Кто второй? — спросил Голубков.
Он уже знал; что услышит.
Это и услышал:
— Лейтенант Ермаков.
Глава VI
Первый раз в Центральной клинической больнице генеральный директор ЗАО «Феникс»
Михаил Матвеевич Ермаков был лет десять назад, когда его тестя свалил инсульт, от которого он так и не оправился. Позже еще раз навещал занемогшего шефа, представителя президента в «Госвооружении» генерала армии Г. Но как-то никогда и не думал, что может оказаться здесь в качестве пациента.
В свои пятьдесят два года к врачам Ермаков не обращался ни разу, разве что к стоматологу. Сказывалась здоровая природная закваска родителей, ярославских крестьян, подавшихся в Москву в голодные 30-е годы. Мать, правда, надорвалась на патронном заводе в войну, умерла рано, в шестьдесят лет. А дед Матвей, как называли отца в семье, и на семьдесят восьмом году жизни еще вовсю скрипел, курил, пил водку, матерщинничал и был вообще хоть куда, своей энергией вселяя в сына надежду и на его собственное долголетие.
Палата, куда Ермакова привезли после операции, была просторная, светлая, с приемной для охраны и посетителей, с дорогим ковром на полу и мягкими креслами.
Апартаменты, конечно, не президентские, но не меньше чем министерские.
Проснувшись наутро, Ермаков отметил это чисто машинально и с полным равнодушием, хотя на такие мелочи всегда обращал внимание. Опытному глазу мелочи могут рассказать очень многое. Но теперь было не до них. Слишком неожиданным и ошеломляюще быстрым оказалось то, что с ним произошло. Будто только что открыл дверцу «вольво», выходя из уютного, пахнущего новой кожей салона машины, и вот он уже здесь, в этой палате, с ноющей раной в ягодице.
Все случилось как бы одномоментно: жгучий пинок, швырнувший его на мокрый бетон крыльца, кнопка домофона, до которой он тянулся, тянулся и не мог дотянуться, истошный крик жены: «Убили! Голубчика моего убили!»
Сирена «скорой».
Свет операционной.
Это была одномоментность автомобильной аварии, когда реакции водителя не хватает ни на что: ни на то, чтобы вмешаться в события, ни даже на то, чтобы понять, что происходит.
Ермаков лежал на правом боку, щекой к подушке, на высокой больничной кровати и ощущал себя раздавленным, вышибленным из колеи, униженным. Унизительным было все: казенная пижама, из рукавов которой торчали его большие волосатые руки, короста небритости на щеках, казавшийся трупным запах постельного белья, а главное — неловкость позы и вынужденная неподвижность.
Возле кровати сидел следователь, майор ФСБ, бесцветный, как все фээсбэшники, с папкой на коленях, заполнял бланк допроса потерпевшего. Ермаков не расположен был вести разговоры со следователем, ему нужно было очень многое обдумать, быстро понять, что произошло и что все это значит. Но отказаться от показаний не было очевидных причин. Поэтому он терпеливо отвечал на вопросы, повторил, что не имеет ни малейшего представления, кто мог быть заинтересован в его смерти. Он ожидал, что последуют расспросы о служебных делах, но вместо этого фээсбэшник попросил пояснить, знаком ли он с гражданкой такой-то и в каких отношениях находится с гражданкой такой-то.
Ермаков нахмурился.
— Ты к чему это ведешь, майор? — довольно резко спросил он.
Тот объяснил: есть заявление, он обязан отработать все версии.
— Какое заявление?
Следователь бесцветным голосом зачитал ему протокол допроса жены. Ермаков взорвался:
— Вот ее и допрашивай! Ее, понял? Она тебе все объяснит!.. Извини, майор.
Приходи в другой раз. Сейчас не могу с тобой разговаривать. Рана болит, — для приличия соврал он и даже пошутил, как бы еще раз извиняясь за свою вспышку. — Сам понимаешь, не каждый день в жопу стреляют. Тебе стреляли?
— Нет, — ответил следователь, убирая бумаги в папку. — В спину стреляли. А в жопу — нет, ни разу.
Следователь ушел. На широких скулах Ермакова заходили желваки.
«Сука. Ну сука! Господи, да за что же мне это?!»