Ермаков обернулся к сыну:
— Копия шифрограммы от этого Пастухова есть?
— Нет. Я сделал только одну распечатку.
— А на дискете?
— Нет.
— Еще шифрограммы были?
— В ту ночь не было. А потом меня сняли с красной линии и дали отгулы.
— Текст помнишь?
— Там было всего несколько слов. «Пастухов — Центру. Десантированы в исходную точку маршрута».
— Сможешь впечатать его в дискету? В ту, куда ты скачал файлы из вашей базы данных?
— Зачем? — не понял Юрий.
— Не задавай лишних вопросов!
— Смогу.
— Включай «ноутбук».
— Но… У меня нет дискеты.
— Где она?
— Дома. Ты сказал, чтобы я ее вернул. Но я… — Черт. Ладно. Езжай за ней — и сразу сюда, — приказал Ермаков. — Одна нога здесь, другая там. Когда будешь выезжать из Москвы, позвони.
— Что происходит, батя? — спросил Юрий.
— Не знаю, — ответил Ермаков. И повторил:
— Не знаю.
Но он уже знал.
* * *
Юрий вышел. Было слышно, как заработал мотор его «Нивы». Ермаков вспомнил слова сына:
«Он учил меня водить машину». Что ж, хотя бы у Юрия останется о подполковнике Тимашуке добрая память.
Ермаков связался с главным диспетчером «Аэротранса». Тот подтвердил: получен приказ отправить в Потапово «Руслан». Борт готовится, вылетит из Домодедова в три ночи. Последние остатки сомнений исчезли. Ермаков набрал номер прямого телефона Г.
— А, Ермаков! — раздался в трубке козлиный баритон генерала армии. — Как твоя жопа?
— Речь не о моей жопе, а о твоей, — холодно прервал Ермаков. — Слушай внимательно и не перебивай. Тебе уже звонили из Потапова?
— Допустим.
— Так вот, у меня есть то, чего не смог получить Тимашук. И уже не получит.
Понимаешь, о чем я говорю?
— Пока нет.
— Дискета. С информацией из базы данных известного тебе управления.
— То, что скачал твой парень? Ты мне о ней говорил.
— На ней есть и то, о чем я тебе не говорил. Шифровка из Потапова. Очень короткая. Она начинается так: «Пастухов — Центру».
— Не тяни, так твою! — выругался Г. — Что в шифровке?
— "Десантированы в исходную точку маршрута".
— И все?
— Тебе этого мало?
Г. умел быстро соображать. И быстро принимать решения.
— Все понял, — сказал он. — Посылаю к тебе курьера. Отдашь ему дискету.
— Откуда ты знаешь, где я?
— Знаю. На даче. Мне доложили. Жди.
— Не спеши. Я тебе ее не отдам.
— Не дури, Ермаков! — прикрикнул Г.
— Содержание шифровки ты знаешь. А дискета останется у меня. Я ее отдам, когда дойдет до дела. И не тебе. Я хочу быть нужным. И сейчас для меня это единственный способ.
— Ты на что, распротак, намекаешь? Да ты… — Заткнись. Ты знаешь на что. Мы с тобой работаем не первый год. Мог бы убедиться, что я не совсем дурак. Не говорю уж про то, что ты называл меня своим другом. Понимаю, это большая политика. А в большой политике нет друзей. Есть интересы. Так вот, твой интерес сейчас — чтобы я был жив и здоров.
— Ладно, не выступай, — буркнул Г. — Сейчас я созвонюсь с кем надо, и утром подъедем. Прямо с утра. Ты только сиди там и никуда не уезжай.
— Так-то лучше.
— Никуда не уезжай! — повторил Г. — Понял? — Понял, понял, — сказал Ермаков и положил трубку.
* * *
За окнами было уже совсем темно, фонари в саду туманились от дождя. Привычный уют кабинета казался призрачным, хрупким. У Ермакова было ощущение, что он идет по тонкому льду. Одно неверное движение — и он окажется в темных глубинах, населенных химерами из страшных снов.
Почему-то снова вспомнились слова сына: «Он учил меня водить машину. Тебе было некогда, а он учил». Царапнуло: «Тебе было некогда». Но ему действительно было некогда. Вся его жизнь была подчинена делу. Без него росли дети, без него старела и спивалась жена, выживал из ума отец. И даже мужские сборища с баней и ночными застольями, которые он устраивал на даче и которые создали ему репутацию радушного и хлебосольного хозяина, тоже были нужны для дела — помогали расширять связи, налаживать доверительные отношения с нужными для дела людьми.
И к чему все это привело? К тому, что он, как обложенный флажками волк, вынужден судорожно искать выход? Это и есть плата за его служение России?
Да есть ли Бог? Не отвернулся ли он от этой несчастной страны?
* * *
В дверь постучали. Заглянул охранник:
— Товарищ генерал-лейтенант, к вам гость.
— Кто?
— Не сказал. Сказал, что вы его ждете. Приехал на «ауди». Номера дипломатические.
Ермаков тяжело помолчал, залпом выпил виски и кивнул:
— Зови.
* * *
Даже если бы охранник не сказал, что гость приехал на машине с дипломатическими номерами, Ермаков сразу узнал бы в нем иностранца. И еще точней — штатника. Это была особая порода американцев, выросших на хорошей пище, на чистом воздухе загородных вилл, на бейсболе в юности и на регулярных занятиях спортом в зрелом возрасте, с ежедневными бассейнами, тренажерами и массажными кабинетами. Рослые, самоуверенные, они к пятидесяти годам словно бы консервировались и потом лишь седели, блекли глазами, обтягивались пергаментной кожей их лица и руки, но сами оставались такими же несогбенными и источающими то же высокомерие и ту же властность хозяев мира. Они не очень выделялись в американской толпе, но за границей сразу бросались в глаза, а в России и вовсе выглядели негоциантами, с надменной снисходительностью взирающими на зачуханных аборигенов.
Гостю Ермакова было лет пятьдесят, как и самому Ермакову, но при первом же взгляде на него Ермаков ощутил себя старым, грязным, плохо подстриженным и плохо выбритым, хотя принял ванну и побрился сразу же, как только вернулся из больницы. Ему даже захотелось спрятать свои неухоженные ногти, чтобы при рукопожатии они не сравнились с наверняка отполированными ногтями гостя.
Но тот и не думал протягивать руку. Остановился в дверях, держа руки в карманах светлого расстегнутого плаща, окинул кабинет равнодушным взглядом, потом без приглашения опустился в кресло и вытянул длинные ноги в туфлях, перемазанных мокрой глиной. Его ничуть не смутило, что он испачкал дорогой ковер. В глине были и брюки, и даже полы плаща. Ермаков со злорадством отметил, что «ауди» гостя завязла на съезде с шоссе, разбитом строительной техникой, и этому штатнику пришлось вытаскивать свою задницу из салона и толкать машину.
— Нужно ли мне представляться? — спросил наконец гость, холодно и даже словно бы брезгливо рассматривая Ермакова.
— Не трудитесь. Все равно соврете, — ответил Ермаков, в свою очередь исподлобья разглядывая гостя и отмечая, что пребывание в России все же наложило отпечаток на его волевое лицо: вот и тени под глазами обозначились, а потом превратятся в мешки, а там и почки с печенью дадут о себе знать от российской воды и халявной выпивки на гостеприимных русских застольях.
Коротким движением руки Ермаков указал на бар:
— Самообслуживайтесь.
Гостю потребовалась маленькая пауза. Чтобы понять, что хотел сказать Ермаков.
Этого неологизма он не знал. В Гарварде его этому не научили. Или в Вест-Пойнте.
Или где там находится племзавод, на котором выращивают таких жеребцов.
— Take yourself, <Возьмите сами (англ.).> — повторил Ермаков.
— Thank’s. — Гость подошел к бару. — Would you lake to speak English? <Хотите говорить по-английски? (англ.).> — спросил он, с видом знатока рассматривая бутылки.
— Нет, — ответил Ермаков. — Мы в России. А здесь пока еще говорят по-русски.
— O’key, будем говорить по-русски, — равнодушно согласился гость. Он плеснул в стакан виски из квадратной бутылки с темной этикеткой, поискал взглядом ведерко со льдом. Но понял, видно, что хочет слишком многого, и вернулся в кресло.
— Я ждал другого человека, — сказал Ермаков, имея в виду, что на контакт с ним должен был выйти не дипломат, а глубоко законспирированный агент. — Вы понимаете, о чем я говорю.