Несколько моментов интересуют меня в этом отрывке. Во-первых, он сообщает мне, откуда взялось имя Родман. Чтобы мы назвали так нашего сына – это было заветное желание бабушки. Он не простит меня, если узнает, что мы нарекли его в честь автора “Эльфа-преступника”. Сын Огасты тоже был наречен Родманом, так что имя, можно сказать, пустило корни в обеих семьях.
Вскинуть брови, однако, заставляет другое – лесбийская нота в этой дружбе, нота, которая в иных ранних письмах тревожит своей отчетливостью. (Спокойной ночи, любимая. Когда будешь здесь такой же душной ночью, как эта, мы тихо выскользнем в темноте и омоемся в источнике.) Двадцатый век, отобрав возможность невинности, сделал такую дружбу маловероятной; она либо сковывается, либо загоняется в открытую сексуальность. По десятку намеков, начиная со “смелой и элегантной руки” Огасты, можно предположить, что у подруги Сюзан были задатки активной лесбиянки. Что же касается самой бабушки, то она, летавшая на своих маленьких ножках ласточкой, была женственней некуда. С ее лица никогда не сходил розовый цвет, и даже в старости она легко краснела.
Выглядит как стандартный случай, но я, не убоясь клейма, откажусь оспаривать бабушкину невинность. И не стану усмехаться над ее викторианским самообманом в отношении своих мотивов – отмечу вместо этого ее дар преданности. Первая в ее жизни страсть продлилась всю ее жизнь.
В конце 1868 года ей был двадцать один, и она провела в Нью-Йорке четыре зимы. Искусству иллюстрации ее обучал Уильям Джеймс Линтон, английский художник, на которого сильно повлияли прерафаэлиты, и она начала получать небольшие заказы. Последним и самым важным была сцена на ферме для обложки нового журнала “Очаг и дом”, который издавали Эдвард Эгглстон, Фрэнк Р. Стоктон и Гарриет Бичер-Стоу[20].
И обратите внимание на преемственность в ее жизни, несмотря на годы изгнаннического существования. С Гарриет Бичер-Стоу она будет связана тем, что выйдет замуж за ее двоюродного брата. Дочь Линтона наймется к ней в гувернантки, разделит с бабушкой жизнь в лачугах и палатках и поможет ей исполнять священную миссию: приспосабливать моего отца и его сестер к жизни в мире Огасты.
Теперь о праздновании Нового года, к которому я подводил. Место действия – Бич-хаус, дом Мозеса Бича[21] на Бруклин-Хайтс в Нью-Йорке. На Коламбиа-стрит тогда обитали семьи видных коммерсантов: Тейеры, Мерриты, Уолтеры, Хэвиленды – те самые Хэвиленды, знаменитые своим фарфором. Нед, никчемный бабушкин брат, женился на дочери Эллвуда Уолтера[22]; бабушка в свой первый год обучения изобразительному искусству жила в доме Уолтеров чуть дальше по улице. Она существовала в этой атмосфере не вполне как равная, но и не вполне как бедная родственница. Она проходила как “та милая юная Эммина подруга из Института Купера, хорошенькая, румяная такая, и прекрасно рисует”. Бич-хаус она знала и любила. С водной стороны он был одно сплошное окно, и с высокого берега открывался вид на весь Верхний залив, по которому водомерками сновали буксиры, паромы и баржи. Остров Говернорс-Айленд, каким я его себе представляю в тот последний день декабря, выглядел большой грязной льдиной на поверхности залива; берег Нью-Джерси, должно быть, застилали медленно плывущие дымы.
Эффект Доплера очень явственно проявляется в том, как я воображаю себе тот день. Мне слышно, как он звучал, будучи настоящим, и слышно, как он звучит, будучи прошлым. Я мог бы вкатиться в празднование этакой Немезидой в инвалидном кресле и ошеломить и напугать собравшихся всем, что знаю. Для каждого из них грядущее неотвратимо; на некоторых оно расставило капкан.
Те, с кем Огаста познакомила Сюзан, люди небезызвестные, одни оставили свой след в истории искусства, другие в мемуарах и воспоминаниях. Мне доводилось смотреть на залив с Коламбиа-стрит, но вид с тех пор изменился, столько всего построено. Сто лет назад не было чумазых складских строений, торчащих вдоль берега, не было Бруклинского моста, не было статуи Свободы, не было небоскребов. Где‑то я читал, что в 1870 году самое высокое здание на Манхэттене было десятиэтажным. Но я – как тот коннектикутский янки при дворе короля Артура у Марка Твена, заранее знавший про солнечное затмение. Я знаю, что через несколько лет Рёблинги, которые построят Бруклинский мост, купят дом Уолтеров. Я мог бы повергнуть в уныние молодого Дикки Дрейка, меланхоличного и поэтически настроенного брата Огасты, рассказав ему о статуе Свободы: на ее пьедестале однажды появится стихотворение, написанное Эммой Лазарус, в которую Дикки влюбится после того, как у него пройдет увлечение Сюзан Берлинг, но на которой не женится. Она еврейка. Огаста напишет про это бабушке, и та, хотя Эмма Лазарус ей нравится, согласится с семейным вердиктом: такой брак недопустим.