Китаец в синей рубахе и сандалиях, со связкой хвороста за спиной, с топором в руке, трусил по тропе ей навстречу, косичка его моталась из стороны в сторону, и она уступила ему дорогу. Он миновал ее, блеснув искоса черными глазами, и по ней прошла дрожь. Люди здесь не были для нее людьми. Не будь Оливера, она пребывала бы тут в полном одиночестве, в изгнании, сердце ее оставалось в той стороне, где восходит солнце.
Бесконечное лето. В конце сентября было жарче, чем в июле. Но жара воспринималась больше зрительно, чем телесно, была скорее наваждением, чем неудобством. Она придавала иллюзорность даже тому, на чем Сюзан сосредоточивалась, пытаясь сделать этот странный мир реальным. Со своей щадящей веранды она видела сейчас там, где раньше была долина, только пустоту – серую, дымную пустоту, куда она вглядывалась, ища пространства и избавления от миража гор, колыхавшихся вокруг, как зримое воплощение зноя. Дуновение ветра, шевельнувшего банальную в своей яркости герань в горшках, принесло призрачный перезвон колокольчиков и утомленно замерло, словно вздох.
Она подумала, не пройтись ли, и тут же отказалась от этой мысли. Слишком жарко там, на тропах. Пес Чужак, будто птица из птичника, зарылся в пыль в тени под верандой. Несмотря на все их усилия, он по‑прежнему был псом Оливера, а не ее. Он вел себя послушно и дружелюбно, но интерес пробуждался в нем только когда приходил Оливер, а без него он часами лежал и смотрел на дорогу.
Глядя вниз сквозь завесу дрожащего воздуха, она увидела на склоне горы дилижанс, вероятно, с почтой. Если отправиться через пять минут, можно прийти в поселок корнуольцев более или менее одновременно с дилижансом. Но почта там в лавке компании, где всегда людно: погонщики, возчики, бродяги, люди в поисках работы; Оливер не хотел, чтобы она имела с ними дело одна. А Юинга, лавочника, она считала человеком наглым. Нет, лучше подождать еще два часа, пока придет Оливер, тогда и выяснится, есть письма или нет. Если начистоту, в эти дни она всегда сначала не в глаза ему смотрела, а на руки – белеет ли в них что‑нибудь бумажное.
Опять колокольчики, совершенно точно. Она обогнула дом – там была впадина в склоне горы, веранда стояла на десятифутовых столбах – и поглядела за угол комнаты Лиззи на вздымавшуюся гору. Видна была тропинка, которой пользовались только погонщики-мексиканцы, доставлявшие вниз дрова, она вилась и пропадала среди земляничных деревьев с красноватой корой. Колокольчики звенели отчетливо, они приближались.
Потом из‑за деревьев показался мул с огромной carga[43] наколотых дров. Уши вниз, морда вниз, маленькие копыта свои он переставлял с обиженной, медлительной неохотой, они чуть ехали на спуске, он весь подался немного назад из‑за тяжести и крутизны, горбя круп и упираясь передними ногами. Колокольчик на шее звенел и бренчал при каждом подрагивающем шаге. За этим мулом еще один, дальше еще и еще, всего их восемь шло друг за дружкой, а позади них старик мексиканец, на голове сомбреро, в руке палка, на шее красный шелковый платок; а следом мексиканец помоложе, помощник, оруженосец Санчо, почти невидимый, почти никто.
Мулы встали. Головы их опустились, уши качнулись вперед, ноздри безнадежно обнюхивали пыльную землю. Вожак раздул бока и мощно выдохнул, взметывая пыль. Дзинь, подал звук его колокольчик. Старый мексиканец теперь держал шляпу в руке, коричневое лицо задрал вверх, подставив солнцу. Стал что‑то говорить по‑испански. Поскольку у Сюзан было пока всего четыре коротких урока испанского с мистером Эрнандесом, помощником Оливера, она уловила только слово leño[44], да и то, скорее всего, потому лишь, что видела, чем нагружены мулы.
Показав на себя, она для верности спросила:
– ¿Para me?
– Si, señora.[45]
– Понятно. Сгрузите их туда, под веранду, я знаю, что мистер Уорд так хотел.
– ¿Como?[46]
Знаками она объяснила ему. Большой мастер актерских жестов, он размашисто надел сомбреро, выдал в адрес Санчо целый залп команд, взялся за одного из мулов и начал отстегивать вьюки. Происходящее вдруг приобрело веселую окраску, какое-никакое, а событие, оно так оживило летаргический день, что Сюзан сбегала в дом за блокнотом и принялась зарисовывать их за работой. От вида растущей кучи дров, напомнившей ей поленницы, которые ее отец устраивал в октябре промеж двух дубов у овчарни, ей, как иному воображение рисует картины тайного порока, представилась франклинова печь в доме, отполированная, будто произведение искусства, и ожидающая часа, когда все это солнце наконец уймется и миссис Оливер Уорд сможет проводить с мужем долгие вечера у открытого огня, самое лучшее – под завывание зимнего ветра. Она ведь едва не стала иллюстрировать “В снежном плену” Уиттьера, и жаль, что не стала.