Маша встала.
— Пора нам идти, Фетинья Федотовна!
Старуха спешила извиниться в своей болтливости:
— Простите, матушка! Заговорилась!., виновата: ведь уж осьмой десяток доживаю; память плоха; иное раз двадцать перескажу… так что ж — угодно девице уголок мой нанять? Цена недорогая, четыре рубля в месяц; дрова общие. Как порешитесь? Кажись, сходно.
Маша с трудом удерживалась от смеха; Фетинья ничего не слушала; она сидела на лавке, приставленной к стене, и была так довольна, так покойна, как никогда не бывала в своей великолепной спальне, ни в прекрасной гостиной, ни в роскошном будуаре.
Старуха, для которой убранство Фетиньи казалось очень обыкновенным, потому что изящество его и дороговизна не могли быть ей понятны, спросила ее:
— Ну что ж, девица красная, надумалась ли? Приглянулся ль тебе уголок? Переезжай, красавица, жалеть не будешь: цена не велика, я хозяйка добрая и баба веселая, со мной не соскучишься; а уж как счастлив угол мой! Сколько человек вышло из него на такое большое счастье, что и во сне-то им не снилось такого! И ты, моя лебедушка, поживешь, поживешь у меня да и выпорхнешь себе за графа!
Слово «граф» было магическим для слуха Фетиньи; его уже она не могла не услышать; вздрогнув, устремила она удивленный взор свой на пророчествующую Сивиллу…
Вдруг Маша вскрикнула:
— Уйдемте скорее! ради бога, уйдемте! Посмотрите, люди ваши бегают то туда, то сюда по аллее, ведь это они нас ищут!.. Ах, господи, твоя воля! Взгляните, взгляните, Фетинья Федотовна! Вот стыда-то, стыда не обобраться! Что теперь скажем!..
Маша то указывала в окно, то тянула за руку Фетинью к дверям, говоря: «Убежим, спрячемся!» — то металась по горнице, сама не зная, что делать, одним словом, ветреная девка, казалось, совсем вздурилась от испуга, и сама Фетинья несколько смешалась, и правду сказать, было от чего: из ворот сада чинно выступала дебелая надзирательница, за нею шли люди Федулова, по сторонам ее, справа и слева, граф Тревильский и молодой гусар Сербицкий. Все они направляли путь свой прямо к убежищу нищеты, к счастливому углу, откуда выходят на большое счастье и выпархивают за графов.
Пока так тревожатся внутри покоя бедной старухи, пока она сама крестится от удивления при виде беспокойных движений и сильного испуга блистательной дамы, одетой так великолепно в крайно-желто-зелено-голубые ткани, флеры и газы, — процессия подходит к воротам и приятель графа говорит ему на ухо:
— Образумься, Тревильский! Куда ты идешь? Зачем? С какой стати хочешь быть свидетелем какой-нибудь сцены, которой после сам не рад будешь.
Граф не слушает, идет и с напряженным вниманием смотрит на окно, на котором приклеена бумажка с роковым словом «угол» — виною всей этой тревоги.
Наконец все уладилось. Фетинья, сказав Маше, чтоб она перестала бросаться из угла в угол, просила старую женщину отворить двери и пригласить подходящую толпу войти к ней.
— Это все мои знакомые, добрая женщина, скажи им, пожалуйста, что девица Федулова здесь у тебя.
Хозяйка, начавшая понимать, что расцвеченная Маша не такая великая особа, как ей было показалось, шла уже к дверям, чтоб исполнить приказания молодой гостьи своей, но, услыша последние слова, вдруг остановилась:
— Девица Федулова! Неужели дочь Федота Федуловича?.. Неужели!.. О, судьбы божьи! Судьбы неисповедимые!.. — Старуха забыла, о чем просила ее Фетинья; она подошла к ней ближе, смотрела на нее и протирала глаза, на которых беспрестанно навертывались слезы: Так это ты, мой цветок прекрасный! Моя лебедь пышная! Как это я, старуха глупая, не узнала тебя? Фетиньюшка, ангелочек мой, какая же ты красавица стала!.. Сядь, моя матушка! Сядь, мое сокровище ненаглядное!.. И ты пришла сюда! Ко мне! Ты отыскала меня! А я-то думаю, вот пришли нанимать угол мой. Ха, ха, ха, милочка ты моя!
Восклицания старухи, ее слезы, ножные наименования, какие давала она Фетинье, привели эту последнюю в величайшее изумление; но удивляться некогда, требовать объяснения также, потому что вот входит почтенная Катерина Ивановна одна (граф имел благоразумие уступить настоянию своего друга и не пошел за надзирательницей). Вид ее пасмурен, она смотрит на Фетинью, можно было бы сказать — укоризненно, если б ее маленькие, серые, чуть видные из-за щек глаза способны были выражать какую-нибудь мысль или чувство; итак, она смотрит просто, как смотрит обыкновенно. Но ведь Фетинья знает, что она не права, что надзирательница может досадовать и что хотя взор ее устремлен на нее бессмысленно и стекловидно, однако ж устремлен для того, чтобы выразить неудовольствие.
— Извини меня, милая мамушка, — говорит ей ласково юная воспитанница ее, обнимая своими маленькими, деликатными ручками огромную, тучную массу плеч и груди Катерины Ивановны, — извини, что я зашла сюда тихонько от тебя. Мне до смерти хотелось знать и видеть, что такое «угол», а ты бы ведь не позволила идти, если б я попросилась у тебя. Не сердись же, добрая моя Катинька.
Толстая рука Катиньки обвилась около стройного стана милой, ласкающейся девицы; она прижала ее легонько к себе:
— Ну, ну! так уже и быть! Что сделано, не воротишь! Да в другой раз, милушка, не ходи, ради бога, в такие места… Девица молодая, красивая, богатая, воспитанная и ходит бог знает где, одна или, что еще хуже, как одна, вот с этою вертопрашкою… видишь, как расцветилась!
Говоря это, надзирательница, или, приличнее назвать, мамушка Фетиньи, подходила к дверям, держа ее за руку; но старуха, молчавшая в продолжение этого переговора, теперь заступила им дорогу.
— Взгляните же на меня, матушка Катерина Ивановна! Так не уходят от старых знакомых… А вас тотчас узнала я, диво, что вы-то меня как будто не признаете; уж когда бог привел вас опять в мой угол, так посидите у меня с минутку, дайте поглядеть на себя!.. Ну садись же, садись, Катя! Полно смотреть-то на меня как на чудо, я все та же, давняя хозяйка твоя, мещанка Степанида Прохоровна; садитесь, мои голубушки сизые, дайте моим старым глазам порадоваться на вас в последние… ведь уж скоро… — Старуха не договорила, она отерла слезы, усадила почти насильно Катерину Ивановну, поцеловала в лоб Фетинью, которая сама добровольно опять села, и побежала на погреб принести меда попотчевать милых гостей, которых привел к ней сам бог милосердный.
— Ну вот, Фетиньюшка, на какую беду навела ты себя и меня, — говорила шепотом надзирательница, усаживаясь неохотно на широкую лавку.
— Какая же тут беда, мамушка? Что худого побыть две минуты у доброй женщины, твоей знакомой? Она, видно, и меня знает?
— И, полно, милочка! Где ей знать тебя! Так, вклепывается; да ты, ради бога, и не расспрашивай; отведаем уже, когда нельзя миновать, ее меда да и уедем поскорее. Вот, право, беда какая сделалась! А все ты, коза дикая, Машка! Поплатишься ты мне за это!
Маша и ухом не вела, слушая эту угрозу. Теперь только угадала она, куда завела свою госпожу, и наперед восхищалась, какую диковинную новость сообщит своим подругам, а особливо ключнице Акулине. «Пропадет с дива старуха, — думала нелепо разряженная повеса, — побегу скорее домой!» Маша неприметно выкралась за дверь и пошла так скоро, как только можно идти скоро, не бежа бегом.
Старая Степанида принесла в хрустальной кружке мед, который она сама варила с неподражаемым искусством.
— Отведай-ка ты моего медку, солнце мое красное! Лебедь ты моя белая, красивая!
Степанида налила меда в стаканы и поднесла прежде Фетинье, а после Катерине Ивановне: поклонилась этой последней, сказав: «Прошу выкушать на здоровье, матушка Катерина Ивановна!» — и остановилась против Фетиньи, не спуская глаз с нее.