Все эти дни Ионатану не удавалось бывать на плантации: из-за непролазной грязи сбор урожая приостановился. Смешливые девчата были посланы работать на кухню и на вещевые склады. Уди, глаза которого оставались все такими же красными, вызвался — пока небо не прояснится и можно будет снова убирать цитрусовые — заняться починкой жестяных крыш на коровниках и овчарнях, пострадавших от ветра. Так вот и случилось, что Ионатан Лифшиц вопреки всем своим намерениям согласился на время, без каких-либо обязательств, взять на себя работу в гараже, как и просил Иолек, его отец, несколько недель назад.
— Только знай, — подчеркнул Ионатан, — это не насовсем, это на время.
И Иолек ответил:
— А? Пусть так, ладно. Ты покамест возьмись за дело и начни наводить там потихоньку порядок. А со временем мы, возможно, немного успокоимся, и, кто знает, вдруг откроется в гараже нечто интересное и прежде не замеченное в области самореализации. А может статься, в одно прекрасное утро мода внезапно повернется на сто восемьдесят градусов. Поживем — увидим.
Ионатан повторил со всей решительностью — насколько он вообще был способен выглядеть решительным:
— Только помни, что я ничего тебе не обещал.
Так вот и случилось, что ежедневно около шести часов проводил Ионатан в гараже, занимался повседневным обслуживанием и самым необходимым мелким ремонтом тракторов. Большинство сельхозмашин застыли в неподвижности, погруженные в глубокую зимнюю спячку под навесом, крыша которого то и дело громыхала под порывами ветра. Промерзший металл отвечал ледяным ожогом на любое прикосновение. Масло сгустилось и почернело. Стекло на всех приборах покрыла матовая изморозь. Кое-где заметны были усталые попытки прикрыть какой-либо особо чувствительный агрегат обрывками грязных, пропылившихся мешков. Только сумасшедший мог бы отважиться разбудить эти чудища, погруженные в мрачные сны, и чем-то досаждать им. Пусть спят себе спокойно на своих лежбищах, решил Ионатан, а меня сюда привели только холод и дождь. Еще немного…
В десять утра, топая по лужам, он шел из гаража в слесарную мастерскую, пил там кофе в обществе хромого Болонези и просматривал спортивный раздел в газете.
Этот Болонези, работавший в кибуце по найму, был уроженцем не Италии, а Триполитании. Высокий, сутулый, смуглый человек, с лицом заросшим щетиной. Одно ухо у него было рассечено и походило на загнивающую грушу, которая, казалось, вот-вот сорвется с ветки и, упав, разлетится на куски. От него всегда попахивало араком. Было ему где-то лет пятьдесят пять. Жил он бобылем, в бараке, одна половина которого когда-то использовалась под сапожную мастерскую, а вторая и поныне раз в месяц превращалась в парикмахерскую. Пятнадцать лет просидел он в тюрьме за то, что раскроил топором голову невесте своего брата. Дело это было темное, ни один человек в кибуце не знал подробностей, высказывались разные догадки, порой довольно-таки страшные. Лицо Болонези постоянно хранило такое выражение, будто именно в эту минуту во рту у него нечто несъедобное, проглотить никак невозможно, а выплюнуть не позволяет то ли страх, то ли вежливость. Судом Болонези был приговорен к пожизненному заключению, но потому ли, что во время своего пребывания в тюрьме он начал ревностно исполнять все религиозные заповеди, или по иной какой-то причине, президент Израиля Ицхак Бен-Цви решил помиловать его. Комитет помощи вернувшимся к вере отцов осужденным поручился за Болонези, направив рекомендательное письмо в секретариат кибуца. Так он был принят на работу в слесарную мастерскую, и ему выделили комнату во вросшем в землю старом бараке, крытом листами толя.
Люди в кибуце воспринимали Болонези по-разному. Одно верно: поселившись здесь, Болонези перестал исполнять строгие предписания религии, все свое свободное время начал он отдавать вязанию, которым виртуозно овладел во время заключения, и дети кибуца ходили в связанных им свитерах и жилетах. Да и вещи посложнее, по последней моде, бывало, создавал он для молодых кибуцниц. Из своей зарплаты покупал он такие журналы, как «Бурда», чтобы познакомиться с новейшими веяниями моды. Говорил он мало, в голосе его было нечто женственное. На вопросы отвечал очень осторожно, словно опасаясь запутаться или поставить в неловкое положение спрашивающего. Однажды, когда лил сильный дождь, сидя в слесарной мастерской за утренним кофе, спросил его Ионатан, не отрывая глаз от спортивной газеты:
— Послушай, Болонези, что это ты все время на меня смотришь?