Шапошников раскуделил бороду и покрутил в воздухе рукой, как бы раскачиваясь к длинной речи.
— Жизнь, — начал он, — то есть весь комплекс видимой и невидимой природы, явлений, свойств…
— Вот вы всегда мудро очень, мне и не понять…
В комнату вошла Анфиса, поискала глазами кого надо сердцу, не нашла и в нерешительности остановилась у дверей. Разговор враз смолк. «Про меня», — подумала Анфиса.
Марья Кирилловна протянула от самовара мужу налитый стакан. Пристав с женой переглянулись, отец Ипат уткнулся носом в тарелку с ветчиной.
— С светлым праздником, — сказала в пустоту Анфиса и собиралась незаметно ускользнуть, но в это время, глотнув двенадцатую рюмку коньяку, быстро поднялся Петр Данилыч и, улыбаясь и потирая руки, на цыпочках благопристойно — к ней.
— Не удалось нам в храме-то… Анфиса Петровна… Ну, Христос воскрес… — Он сразу скривил рот и звонко ударил Анфису в щеку.
Все ахнули, Анфиса молча выбежала вон.
— Я тебе покажу, как мальчишку с толков сбивать! — гремело вслед.
Марья Кирилловна крестилась.
— Я не желаю бедняком быть… Это ерунда! Я буду богатым. Я хочу быть богатым. И вы мне не говорите ерунды, — с жаром возразил Прохор. — Вот, ешьте сыр…
Шапошников немножко подумал, ухмыльнулся в бороду.
— А что ж, — сказал он, прихлебывая сладкий чай. — Есть и среди купцов люди. Но редко. Это феномен. Теленок о двух головах. Например, Гончаров под Калугой, фабрикант. Его многие уважают. Рабочие у него в прибыли участвуют, и вообще…
— Гончаров под Калугой? — Прохор записал.
— Или, например, Шахов… Тоже оригинал, типус. Закатится в Монте-Карло, в рулетку сорвет добрый куш. Ну, дает. Нашим организациям помогал… Впрочем, потом оказался шулером.
— Я не знаю, каким я буду; думаю, что не худым буду человеком я… Без вашего социализма, а просто так.
— Ну что ж, — вздохнув, сказал Шапошников и с интересом поглядел в горящие глаза юноши. — Значит, выходит, мы с вами идейные враги. Идейные. Но это не значит, что мы вообще враги. Мы можем быть самыми близкими друзьями.
Прохор швырнул в белку шишкой и сказал улыбаясь:
— Я, Шапошников, люблю с врагами жить. Веселей как-то… Кровь лучше полируется.
— Он схватил Шапошникова за плечи и с хохотом положил его на лопатки. — Давайте бороться. Ну!
— Не умею, — сказал Шапошников. — Фу! — встал и отряхнулся. — Вы — юноша, а говорите, как зрелый человек… Эх, при других обстоятельствах из вас бы толк был.
Белка опять заскакала по сучкам. От прогретого солнцем сосняка шел смолистый дух. Солнце снижалось.
— Обстоятельства — плевок! — крикнул Прохор, с разбегу перепрыгивая через костер.
— Ежели есть сила, — обстоятельства покорятся.
— В жизни все надо преодолеть, — подумав и крепко зажмурившись, проговорил Шапошников, — а прежде всего — себя.
— Что значит — преодолеть себя?
— ..Отходит, — сказал отец Ипат, по-праздничному пьяненький, нагнулся над умирающим и, упираясь лбом в стену, а рукой в плечо Вахрамеюшки, дал ему глухую исповедь. Потом благословил плачущую старуху, сказал ей:
— Мужайся, брат, — икнул и по стенке покарабкался домой.
…Анфиса истуканом сидела на диване и, как мертвая, стеклянно уставилась на цветисто разрисованную печь. Дышит или нет? Перед ней увивался Илья Сохатых. Гнала, грозила, — нет, не уходил.
Вечерело. Солнце сильно поубавило свои костры, задернулось зеленой пеленой, и все небо сделалось зеленоватым. Вставал из туманов холод.
— Пора, — сказал Прохор своему учителю. Далекая Таня водила хороводы. Синильга спала в своем гробу. Эй, Таня, эй, Синильга! Но ничего не было перед его телесными глазами, кроме зеленоватой пелены небес и вечерней, робко глянувшей звезды.
— И где ты шляешься? — встретила его у ворот заплаканная кухарка. — Ведь прибил зверь мамашу-то твою.
— За что?
— Поди знай, за что. За всяко просто. Сначала Анфиску по морде съездил. А тут.., Прохор снял венгерку и, нарочно громко ступая, прошел к матери мимо сидевшего в столовой отца. Мать на кровати, в сереньком новом платье; рукав разорван, на белом плече кровоподтек.
— Мамаша, милая!..
Голова ее обмотана мокрым полотенцем. Пахнет уксусом. Лампадка. Апостол Прохор в серебре. Верба торчит. Мать взглянула на сына отчужденно. Он смутился. Мгновенье — и он бросился перед нею на колени. Ее глаза вдруг улыбнулись и тотчас же утонули в слезах. Она обхватила его голову и, как ни старалась, не могла сдержать слез и стонов. Захлебываясь плачем, шептала ему в уши, крестила и крепко стискивала его:
— Как нам жить? Как жить?.. Чрез ту змею погибаю. Господи, возьми меня к себе!
— Родная моя, бесценная!.. Сейчас объяснюсь с отцом. Она схватила его за руку:
— Ради бога! Он убьет тебя…
— Мамаша! Надо кончить… Она вскочила:
— Прошенька! Прохор!
Но он уже входил к отцу. Тот за столом один угощался, пьяно пел бабьим голосом, брызгая слюной, раскачиваясь:
— Ай да батя — детям! — захохотала Варвара. Она зажигала висевшую лампу-молнию.
— Голова сивеет, а ты соромщину орешь… Тьфу!
— Хых! — хыкнул он. — Меня Ильюха научил… Дурочка — кобыле курочка.
— Варвара, в кухню! — и Прохор захлопнул за нею дверь.
— А-а, красавчик, сокол, — прослюнявил Петр Данилыч.
— Отец… — начал Прохор и стал против него, держась за край стола. — Ты мне отец или нет? Ты моей матери муж или…
— А ты кто такой?
— Я — человек.
— Ты? Человек? — он заерзал на диване, плотный, корявый весь, и, выкатив на Прохора глаза, раскрыл рот, как бы в крайнем удивлении. — Пащенок ты! — взвизгнул он. — Лягушонок!.. Тьфу, вот ты кто!
— Если ты будешь мою мать бить, я пожалуюсь в суд. В город поеду, прокурору подам…
— Ой! ой, Прохор Петрович, батюшка! — издевательски засюсюкал тоненько отец, и маска на его лице: испуг с мольбой. — К прокурору?.. Голубчик, Прохор Петрович, пощади!.. — И он захихикал, наливая глаза лютостью.
Прохору издевка, как шило в бок.
— Я не позволю злодейства!.. Это разбой!.. Погляди на мамашу, избил всю. За что?! — выкрикивал он вновь осекшимся детским голосом, руки изломились в локтях и взлетели к глазам, пальцы прыгали, и весь он содрогался. — За что, отец?.. За что? Ведь она мать мне, женщина… — Болью трепетал каждый мускул на его лице, и каждой волосинке было больно.
Отец медведем вздыбил и треснул в стол обоими кулаками враз:
— А-а-а?! Заступник?! — Он грузно перегнулся через стол и захрипел:
— А-а-а-!..
Разинутая черная пасть изрыгала на Прохора дым и смрад. В испуге откачнулся сын, но вдруг, сверкнув глазами, тоже резко грохнул по столешнице:
— Да, заступник!
Они жарко дышали друг на друга и тряслись.
— А знаешь ты, отчего это выходит, отчего такая разнотычка в доме, ералаш?
— Знаю! — крикнул Прохор. — Из-за Анфисы!
— Ага? Догадлив.
— Стыдно тебе, отец…
— Мне? Ах ты, мразь, мокрица!.. Кого она мусолила в церкви; тебя али меня?
— Брось ее! Иначе сожгу ее вместе с гнездом…
— Что?! Ты отца учить?!
— Я никого не боюсь… Застрелю ее!..
— А-а-а!.. — Петр Данилыч сгреб сына за грудь — посыпались пуговицы. Прохор куснул мохнатый кулак, сильно ударил по руке, рванулся с криком:
— Убью! — Побежал вон. — Убью эту развратницу! Прохор видел, не глазами, духом, как, застонав, упала мать. Коридор был темен. Купец схватил за ножку венский стул. Прохор бежал коридором.
— Куда? Стос.., скрес… — Это пробирался в гости по стенке поп.
Стул, кувыркаясь, полетел вдогонку сыну, в тьму. Священник от удара стулом сразу слетел с ног, Прохор — дикий, страшный — ворвался к Ибрагиму. Ибрагим храпел, как двадцать барабанов. Прохор схватил его кинжал и через кухню — вон.
Скорей, скорей, пока кровь — как кинжал, и кинжал — как пламя.