– Сказано – сделано... Шабаш!
XVII
Начались приготовления. От неприятности Марья Кирилловна слегла. Отец торопил: скорей, а то уйдет вода.
– Не жалеешь ты меня, отец... Гонишь...
– Жалею, – глухо ответил Петр Данилыч. – Оттого и гоню... пойми толком.
Прохор чувствовал, что силы в отце много больше, чем в нем, и, как молодой тигренок, втихомолку рычал, поджимая хвост. В сущности, наружно он был спокоен: те отцовские слова за ужином разом все сожгли в нем, но в душе была надежда: вот все каким-то чудом перевернется вдруг и выйдет по-другому.
– Нэ горюй, Прошка, ладна!.. Якши дело! – успокаивал его черкес. – Я зна-аю... Знаю, джигит, – загадочно грозил он пальцем и подмигивал. – Так лучше. Якши совсэм.
Тяжко только, что нельзя Анфису повидать никак: отец караулил и за ним и за Анфисиным крыльцом. Отец был трезв, как лед.
Из города пришли почтой книги. Это хорошо. Прохор отправился с ними к Шапошникову. Тот в одних подштанниках: «Ах, извините!» – чинил штаны, которые лежали на столе, прижатые сундуком. Нитка в версту: ткнет иглой и пятится к дверям.
– Семь заплат насчитал и три прорехи, хочу все подряд зачинить. А то нитку вдевать очень трудно, да и непрактично.
– Вот я получил историю культуры, Липерта, кажется... Да, Липерта, – заглянул Прохор в книгу.
– Прочли?
– Нет. Я ее возьму в тайгу.
– Разве вы едете в тайгу? Зачем? Надолго?
– Батька гонит... – вздохнул Прохор и обиженно защипнул усы.
– Жаль, жаль. Это на Угрюм-реку на вашу? Жаль, молодой человек. А вы не ездите, плюньте.
– Не так-то просто это.
– Женщина? Ага, понимаю. Слышал, слышал, извините. Без сплетен в деревне нельзя. Вы должны прежде всего выработать в себе отношение к вещам. И, встав на точку высшей морали, – понимаете, высшей! – должны резко решить вопрос. Я люблю женщину, взаимно люблю, понимаете? Взаимно. Отлично. Но тут некоторое «но», весьма значительное «но», так сказать – «но», превалирующее надо всем. Я тогда говорю: «Или так, или этак». Или рву с ней раз навсегда, или беру ее себе. Надо быть твердым и решительным. Вот, например, я.
Он все еще бегал с иголкой от штанов да к двери, низенький, бородатый, и речь его длинна, как нитка.
– Не так-то просто, – почему-то раздражаясь на него, опять сказал Прохор, – тут целый клубок смотался, – вздохнул он.
– А? Не так-то просто? – сердито ткнул Шапошников в заплату и уколол себе палец. – А вы разрубите клубок. Рраз! Наконец, порвите с отцом! Рраз!
– Шапошников, милый!.. Мне так скучно!.. У меня такая пустота в середке... Поедемте со мной. Милый!
Тот почесал пятерней в своей гриве.
– С вами? Пп-поехать сс-сс вами? Нну... Эт-то... не так-то просто, – ужасно заикаясь, сказал он. – Мне нельзя. Я поселенец. Пристав не пустит.
Глаза Прохора заиграли.
– А вы встаньте на точку и порвите с приставом... Рр-раз!
– Ну, знаете ли... – протянул Шапошников и вдруг смущенно захохотал, поддергивая подштанники. – Ах, какой вы злой...
Отец жестоко страдал. Его сосал червяк. Да не тот, не утробный житель, – скулила по вину душа. Испивал ревностно святую воду по утрам, вкушал просвирки, но за два дня до отъезда сына лопнул терпеж, и Петр Данилыч закрутил.
Сидел один в потайной душной комнатенке и жаловался графину:
– Эх, Прошка, Прошка!.. Сын... Разве не моя ты кровь? В душу мне, Прошка, загляни... Сын!.. Прошка!.. В д-д-ушу, – и, отделив от кулака большой палец, тыкал себя в грудь.
Вечером вошел к нему Ибрагим:
– Хозяин!.. Мы с Прошком на озеро риба таскать поедем в ночь. Коптить будэм... Дорога дальный, Угрюм-рэка нужна.
– С Богом, – сказал хозяин. – Покличь Илью... Да, слышь, кунак, не говори никому, что пью я... Скажи: в книжку смотрю... Покличь Илюху!
Ибрагим седлал двух коней: для Прохора и для себя своего Казбека.
– Вот что, – сказал Петр Данилыч изогнувшемуся пред ним Илье: – У тебя башка-то еще не прошла?
– Так точно, нет еще... – малодушно хихикнул тот гнилью зубов.
– Ну, так я тебе, сукину сыну, и ноги все повыдергаю...
– Очень просто, Петр Данилыч, – вновь ухмыльнулся Илья и потер себе переносицу.
– Вот что... Иди сегодня ночью дрыхнуть к Анфисе на крыльцо. Возле дому чтобы... Всю ночь лай... Понял?.. Собакой лай.
– Очень беспременно, – с готовностью проговорил Илья. – Да как же, помилуйте, Петр Данилыч!.. Вдруг, например, в их доме – ружье... И чье же? По какому поводу?
– Пошел вон, сукин сын!
Анфисе совсем не спится в эту ночь. Да и вчера не смыкались очи. Тяжко! Эх, коротка душа у ней, коротка душа у Прохора! Млад еще сокол, робок. Сокол, сокол, неужели улетишь, не поплачешь вместе? Нет, будь что будет, вот уснут все покрепче, пойдет к нему, ударит в окошко створчато: милый, выходи!