В общем, от прапрадеда ничегошеньки не осталось, кроме редкого, словно улыбка моей прабабки, благоговейного упоминания. Даже могила его канула в пропащую Лету, как то и положено настоящему человеку из народа, приходящему из ниоткуда и уходящему в никуда.
Ну, может, он был из Хорониловки, потому что прадед рассказывал, что сам-де родился в Хорониловке и что оттуда пешком ходил в угрюмскую школу, и что было их пять детей и одни валенки на всех.
Если выехать из старого Угрюмска по улице Дзержинского и затем поехать по просёлочной дороге вдоль берега Мороки супротив её течения, то вскоре будет деревенька – несколько разрозненных островков по три-четыре двора да старый заброшенный колодец-журавль посередь них. Вот это и есть та самая Хорониловка.
В Хорониловке теперь никто не живёт. Прежние люди повымерли, а новые не хотят там жить. Вроде близко от города да на природе, только вот карма плохая, видимо. К тому же, когда дует восточный ветер, то со стороны ЕБПХ несёт таким дерьмом, что и без кармы взвоешь.
Или, может, он был из Божьих Рос. Потому что у прадеда моего там дом имелся, который потом перешёл по наследству к деду и от него к отцу. А отец уступил его моей тётке, то есть своей родной сестре. Тётка туда каждое лето ездит и целыми днями возится в огороде.
Если выехать из старого Угрюмска по улице Ленина и ехать дальше по той разбитой асфальтированной дороге вдоль берега Угрюма супротив его течения, то километров через десять, сразу после совхоза «Победа», появится село – несколько жмущихся друг к другу улиц и промеж них церковь, купол набекрень, как эхо воинствующего атеизма. Это и есть Божьи Росы.
В Божьих Росах люди тоже почти не живут. Приезжают на лето, как моя тётка. А зимуют, говорят, только две бабки. Одна живёт на одном конце села, другая – на другом, и люто друг друга ненавидят. Даже когда они ждут автолавку возле закрытого советского магазина, на железной двери которого висит грустный амбарный замок, то демонстративно глядят в разные стороны и не разговаривают. Характер, точь-в-точь как у моей прабабки, отчего есть у меня подозрения, что дом тот достался прадеду моему не от прапрадеда, а по прабабкиной линии. Это её порода.
Вот и всё, что можно сказать про прапрадеда, земля ему пухом.
Прадед
Прадеда звали Макар Кондратич, или просто дед Макар. Родился он в упомянутой Хорониловке в 1922-ом, а похоронен в 1991-ом в одной из тех семи наших могил на угрюмском городском кладбище, на поле за ЕБПХ.
Мне было четыре года, когда он умер, но я его почему-то помню. У него изо рта пахло кислым, на голове была фуражка со звездой, руки были, точно коряги, а глаза похожи на высохшую осеннюю траву, в которой гуляет прохладный ветер. Он смотрел на меня сверху вниз, и я его боялся.
Но все про него говорили, что он был добрый: мол, мухи не обидит, в отличие от прабабки. Молчаливый, как партизан, и безотказный, только не когда выпьет. Когда выпьет, матерился и никому ничего не давал.
Правда, выпить ему прабабка не позволяла, так как он был с войны контуженный. За что и красивую медальку имел на парадном костюме. Этот костюм он надевал на День Победы и шёл на демонстрацию выпивать, тогда уж никакая прабабка ему была не указ.
Что делал прадед до войны – теперь уж никто не скажет. А после, с 1946-го, его биография мне известна. Произвёл трёх детей, одного за другим. Работал сначала в Рабрыбхозе, затем на ЕБПХ, которое в ту пору называлось «Красное знамя», и в конце, как на пенсию вышел, в совхозе «Победа», летом пас совхозных телят, а зимой чистил за ними навоз.
То ли здоровье у него было крепкое, то ли по-другому не мог или не знал, но работал он до тех пор, пока, видно, совсем не скрючило. У отца есть фотография: на ней дед Макар сидит на лошади и в руке держит кнут, сидит ровно и задорно, только вот взгляд печальный, как у старого пса.
На обороте фотографии подписано: 19 августа 1989 года. Мне было два года, а прадеду два года оставалось жить.
Он прожил жизнь тяжёлую и смиренную, будто повинность, будто долг перед родиной, породившей его и взявшей за это с него сполна. Ходил пешком в школу, ходил пешком на войне, ходил пешком на работу, а под старость дали лошадь. Когда же положили в гроб, то повезли на грузовике и по пути кидали на дорогу сосновые ветки.
Всё, что я знаю о прадеде (то моё смутное детское воспоминание не в счёт), я знаю по рассказам деда и бабушки, родителей или кого-то из родни, и ещё прабабки, конечно, которая пережила прадеда на десять лет и оставила в моей душе след куда более внятный и неизгладимый.
Прабабка
У прабабки моей, Анны Никодимовны, было очень злое лицо.