Подводная лодка сделала поворот и погрузилась глубже, в иллюминаторе на краткий миг промелькнул гребной зал, где с угрожающим видом Эсме задирала вверх фальшивое щупальце с тальятеллой гранде. Солнышко снова торопливо набила рот жвачкой, яростно разминая сладкое тесто большущими зубами.
— Снова влево! — скомандовал Клаус. — А потом резко вправо, когда я скажу «Давай!».
— Сейчас? — отозвалась Вайолет.
— Нет! — Клаус поднял руку. Солнышко выплюнула ещё комок жвачки на стекло. — Давай!
Субмарина резко повернула, с деревянного стола попадало несколько предметов. Солнышко пригнулась, чтобы поэзия Томаса Элиота не угодила ей по голове.
— Простите, что дёргаю! — крикнула Вайолет. — Я ещё не совсем освоила рычаги управления. Куда дальше?
Клаус выглянул в иллюминатор:
— Держи прямо, и мы вырвемся из осьминога.
— Помощь! — закричала Солнышко, размазывая последнюю жвачку по краям стекла.
Клаус бросился к ней, а Вайолет быстро спустилась по лесенке, оставив рычаги в заданном положении, чтобы «Квиквег» двигался по прямой. Все трое Бодлеров подобрали стекло и залезли на стол, чтобы приставить стекло к иллюминатору.
— Надеюсь, оно удержится, — заметила Вайолет.
— Если не удержится, — отозвался Клаус, — мы это скоро поймем.
— На три! — Солнышко скорее всего хотела сказать: «Когда я скажу раз! два!..» — Раз! Два!
— Три! — крикнули разом бодлеровские сироты и прижали стекло на место. Они разгладили жвачку по всей трещине, стараясь, чтобы жвачка держала стекло. И в этот момент «Квиквег» вывалился из механического осьминога в холодные воды океана. Бодлеры, вытянув руки, все вместе держали стекло, они прижимали его изо всех сил, как будто стараясь не впустить кого-то, кто рвётся в дверь. Несколько речушек, вернее сказать, «тоненьких струек воды» просочились через жвачку, но Солнышко быстро прихлопнула липкую массу и остановила протечку. Её маленькие ручки беспрерывно приглаживали жвачку, прижимая к краям круга, она хотела быть уверенной, что дело её рук надёжно и они все не утонут. Но тут вдруг она услыхала, как ахнули брат с сестрой; оторвавшись от работы, она взглянула в отремонтированный иллюминатор и в изумлении застыла.
В конечном счёте — что в данном случае означает «после долгих размышлений и споров с коллегами» — можно прийти к выводу, что капитан Уиддершинс ошибался во многих отношениях. Он ошибался относительно своей личной философии, поскольку во многих случаях колебаться следует. Он ошибался относительно смети своей жены, ибо, как подозревала Фиона, миссис Уиддершинс погибла вовсе не из-за несчастного случая, связанного с морской коровой. Он ошибался, называя Фила «Куки», ибо вежливость требует называть человека его настоящим именем. И он ошибался, когда покинул «Квиквег». Он не должен был этого делать, что бы там ни наговорила ему женщина, явившаяся, чтобы увести его. Капитан Уиддершинс ошибался, доверяя столько лет своему пасынку; ошибался, участвуя в разрушении Центра «Ануистл Акватикс», и ошибался, когда много лет назад настаивал на том, что история в «Дейли пунктилио» чистая правда, да ещё показывал статью многим волонтёрам, включая Бодлеров-родителей, всех троих Сникетов и женщину, которую я тогда любил.
Однако капитан Уиддершинс был прав в одном. Прав, когда говорил, что есть на свете тайны, которых не надо знать молодым, и причина проста: они так ужасны, что их не надо знать никому — ни таким юным, как Солнышко Бодлер, ни таким старым, как Грегор Ануистл. Эти тайны так ужасны, что должны оставаться тайнами, на то они и есть тайны, и одна из этих тайн — это длинная загадочная фигура, которую Бодлеры увидели сперва на экране гидролокатора «Квиквега», а потом в иллюминаторе, когда прижимали круглое стекло на место дыры и глядели прямо в воды океана. Уже настала ночь — ночь с понедельника на вторник, снаружи было очень темно, и Бодлеры едва различали огромную зловещую фигуру. Они даже не могли сказать, как не скажу и я, было ли это нечто механическое, как, например, субмарина, или какое-то страшное морское чудовище. Они только видели очертания чего-то громадного, и оно свивалось и развивалось в воде, и детям казалось, это единственная бровь Графа Олафа разрослась и превратилась в огромное существо, которое бороздило океан, и фигура эта вызывала озноб, как и взгляд того же злодея, и была чёрной как само злодейство. Бодлеровским сиротам ещё никогда не доводилось видеть ничего столь бесконечно жуткого, они застыли как статуи, прижавшись лицом к иллюминатору в абсолютном молчании. Возможно, именно это молчание и спасло их — жуткая тень изогнулась ещё раз и потом стала удаляться, растворяясь во мраке.