И славяне, конечно, все испортили. От Украины вместо главного редактора приехал всего только заместитель главного редактора. А белорусы, лапотники, руководителем делегации из двух человек прислали рядового сотрудника.
Олекса Михайлович, украинец, сразу стал путать литовца с латышом, того с эстонцем, и говорил он со всеми только по-украински. Меня, «братку-белоруса», он просто не замечал, считал то ли шофером, то ли переводчиком, который плохо владеет украинским.
— Шо це таке? — останавливался он на площади.
— Катедра, — объяснял я.
— Яка така катедра?
— Когда-то был кафедральный собор, теперь картинная галерея.
Олекса Михайлович снисходительно махал рукой: нашли, мол, галерею с собором.
— Софию хтось бачив? О то галерея!
О том, что они допустили большую ошибку, пригласив на конкурс славян, говорили сокрушенно вытянутые физиономии главных редакторов. Даже весельчак Витас, старательно исполнявший роль хозяина, улыбался Олексе Михайловичу как-то криво.
— Что он говорит? — смотрел на меня Витас, поднимая брови.
— Про Софийский собор.
Подыгрывая прибалтам, я ходил словно кол проглотивши, не разжимал губ, в большом удивлении говорил «о!» и немножко откидывался назад.
Поезд из Минска пришел в Вильню в половине девятого утра, и Витас лично встретил нашу делегацию на перроне. Я поставил ногу на подножку вагона — и увидел живописную композицию. Впереди стоял Витас с бутылкой водки. Его подручный держал поднос с двумя рюмками, солеными огурцами и хлебом. Симпатичная девушка протягивала цветы, по одной красной гвоздике мне и Валере.
Обнялись, похлопали друг друга по спинам, глотнули по рюмке, закусив огурцом, — и в «мерседес», который скромно стоял напротив главного входа в вокзал.
— Еще по одной? — поднял бутылку в машине Витас.
— Нет-нет-нет! — замахали мы руками. — Это прекрасно, Витас, в половине девятого теплые сто грамм — фантастика! Но у нас еще целый день…
Витас залихватски сунул бутылку в карман плаща. «Мы еще дадим жизни, ребята! — оглядывался он на нас с переднего сиденья. — В нашем монастыре без утренних ста грамм нельзя!»
Вообще-то я, обычный славянин, мог себе позволить забыть застегнуть рубашку на все пуговицы и затянуться галстуком. Но я не забыл. Потому что и Витас, и Имант, и тем более Тойво были одеты как на посольский прием. Без фраков, но с «бабочками».
Олекса Михайлович был без галстука, и ему на это было наплевать.
«Видно, не отказался от продолжения в машине, — подумал я, наблюдая, как Олекса Михайлович обнимается с Тойво. — Но Витас молодец. Если он по рюмке с каждым гостем — немало».
К обеду все мы собрались в редакции. Витас шумно приветствовал каждого, смеялся, размахивал руками, на ломаном русском рассказывал виленские анекдоты.
В латышскую делегацию, кроме Иманта, входили женщина и мужчина неопределенного возраста. Эстонцы вместе с журналистом-лауреатом, которому было за пятьдесят, привезли рыбака. Двадцать пять лет, два метра ростом, красные руки, обветренное лицо, пиджак и «бабочка».
— Антс, наш лучший рыбак, — представил его Тойво. — Лауреат года.
— Отлично! — хлопнул Антса по плечу высокий Витас, глядя на него снизу вверх. — Специально подбирали?
Тойво не понял. Прибалты прекрасно пользовались слабым знанием русского языка. Хотели — понимали, хотели — нет.
— За дружбу! — поднял рюмку Витас.
Я чокнулся с Антсом.
Тот улыбнулся, пригубил из рюмочки, которой не было видно в его руке, и поставил ее на стол.
«Однако… — повертел я свою пустую рюмку, передал Валере. — Не свалиться бы раньше времени…»
Олекса Михайлович рассказывал Иманту анекдот. «Шо це таке? — Сало. — Можно покоштуваты? — Зачем его коштуваты — це ж сало!»
Имант слушал, уставившись на него глазами вареного окуня, и время от времени тянул:
— Я-а…
— О чем это он? — наклонился ко мне Витас.
— Анекдот, — сказал я.
— На каком языке?
— На украинском.
— Молодчина! — захохотал Витас и стукнул Олексу Михайловича по спине. — Прошу налить! Пью за нашего украинского друга!
Олекса Михайлович встал, торжественно выцедил свою рюмку, перевернул вверх дном — вот так пьют на Украине! Ему похлопали.
Я осмотрелся. Валера ухаживал за латышкой, нашептывал ей на ухо, подливал в бокал минеральную воду. Ну да, ему всегда нравились женщины в возрасте. Как в нашем жарте: «Девка самый сок, еще пятидесяти нема». А латышке, вероятно, нравились спортивные молодые люди. Раскраснелась, забыла об Иманте и лысом земляке-лауреате.
Рыбак Антс листал литовские журналы, лежавшие на невысоком столике. Латышский редактор незаметно отодвинулся вместе со стулом подальше от Олексы Михайловича, вытер носовым платком взмокший лоб, беспомощно глянул на Тойво. Эстонец сидел, не понимая ни по-русски, ни по-латышски.
Красивые девушки, кровь с молоком, разносили чашечки горячего кофе. Та, что встречала нас с Валерой на вокзале, улыбнулась:
— Прошу!
Я столкнулся с внимательным взглядом Витаса.
— Чудо! — отсалютовал ему чашкой. — Таких сотрудниц и в Доме мод не найдешь.
Витас усмехнулся. Понял. Что ж, грубую лесть все понимают.
Девушка с длинными пшеничными волосами, волной падавшими на плечи, действительно была хороша. Карие глаза с темными бровями. Точеный профиль. Круглая попка в тесных джинсах, от которой трудно отвести глаза. Настоящая летувисская нимфа. Либо наяда… Какая разница между нимфами и наядами? Одни живут в воде, другие в лесу? По-нашему это просто русалки. Мицкевич называл их свитязянками. Живут в озерной глубине, а лунными ночами выходят на берег, чаруют одиноких юношей, завлекают в свой хоровод — и на песчаное дно. Первый поцелуй становится последним.
— Как вас зовут? — взял я девушку за руку.
— Аста.
Аста… Per aspera ad astra. Сквозь тернии к звездам. Летувисы ведут свои корни от римлян. Аста — астра. Звезда. И их язык один из самых близких к санскриту. Нет, она не нимфа. Валькирия. Воинственная дева, которая по приказу бога Одина забирает на тот свет убитого воина. Обязательно мужественного воина. А где быть тому свету, как не на далеких звездах? Да, у всех летувисских девчат есть что-то от валькирий, скандинавских богинь.
А по-нашему она все равно русалка.
— Аста будет вашим гидом! — поднял рюмку Витас.
— И переводчиком, — с тревогой посмотрел я на свою, опять полную.
— За девчат?
— Здрове пенькных пань пораз первши!
Антс пересмотрел журналы, допил кофе, вытер аккуратно сложенным носовым платком рот, пригубил за пань — что дальше?
— Тяжко? — подмигнул я рыбаку. — Это не сети в море таскать…
К счастью, у Витаса была выработана и утверждена программа наших торжеств.
— Уважаемые гости! — вышел он на середину комнаты. — Сейчас вас ждет встреча с трудящимися одного из вильнюсских предприятий. Ужинаем в девять часов в варьете. Автобус ждет у входа. Руководителей делегаций прошу остаться.
Раскрепостившиеся гости потянулись к двери. Валера поддерживал под ручку раскрасневшуюся Ирму, окутывал ее кружевом своих стихов. В мою сторону и не смотрел. Что ж, я привык к поэтам.
Но, смею сказать, среди поэтов есть редкие мерзавцы. Один мой знакомый поэт решил как-то выброситься из окна своей квартиры. Осознал, видимо, собственное ничтожество — и в окно с шестого этажа. И что вы думаете? Пролетев положенные метры и набрав нужную скорость, он убил не себя, а несчастную собаку, сидевшую под окнами и думавшую о своей собачьей жизни. Пьяный поэт заснул прямо на дворняге, не повредив себе и мизинца. Собака околела под тяжестью сволочи, которая проспалась и снова начала писать бездарные вирши. После этого я перестал здороваться с ним за руку. Выпивать вместе выпивали, но здороваться — никогда.