Кто снял трусы, как я, например, кто остался в длинных семейных, не отважившись продемонстрировать свои мужские достоинства, — и полезли в парилку. А там уже людей как в тыкве семечек. Худые, толстые, мужчины, женщины, — и ни одной молодой девушки. Отвисали животы и груди, заливались потом морщины и складки, сбивались в паклю волосы, а девушки ни одной. Смотрел я, смотрел, пошел и бросился в холодное озеро.
Но я не о сауне.
Выпивая с гостеприимными хозяевами, я всегда ощущал жадные взгляды: ну когда, когда окосеешь, дорогой? Отчего не падаешь лицом в салатницу, не лезешь под стол и не бьешь посуду? Гей, славяне!
От напряженного ожидания хозяева чаще всего ломались первыми. Стекленел взгляд, бледнело или краснело лицо, выскальзывал из рук фужер.
— Это моя земля! — смотрели на меня белые глаза Йонаса, Владаса или Пятраса.
— Конечно, твоя, — соглашался я.
— А ты оккупант!
— Сам дурак.
До драки не доходило только потому, что хозяева, во-первых, даже и пьяные чувствовали себя европейцами, а во-вторых, слушались жен. Ну и, возможно, определенное значение имела психология узника. У тебя голые кулаки, а у оккупанта автомат, танк и ядерная бомба. Подумаешь, прежде чем лезть в драку.
Надеюсь, никому не нужно объяснять, что пьяные литовцы не видели никакой разницы между русскими и белорусами. Трезвыми они еще какую-то разницу улавливали, но пьяные…
Для Витаса, Тойво и Иманта я с Олексой Михайловичем были оккупантами. Недаром Витас в восемь утра встречал каждого из нас у подножки вагона с бутылкой. Его взгляд через плечо был мне хорошо знаком: «Окосел? Или еще нет?»
Ну что ж, посмотрим, как вам удастся меня напоить.
— Ваше здоровье! — отсалютовал я кружкой Миколюкасу.
Тот расплылся в ответ: пейте, гости дорогие.
Никто не заметил, что Миколюкас набулькал мне в кружку вдвое меньше, чем своим белым хозяевам Витасу, Иманту и Тойво.
Правда, каждый из артистов на этой сцене вел свою партию, неподвластную воле режиссера. Олекса Михайлович очнулся, обвел долгим взглядом каждого из нас и сделал хороший глоток.
— Кончилась, — показал он кружку Миколюкасу.
Тот подошел к нему и набулькал.
— У белорусов бальзама нема, — грозно посмотрел на меня красными глазами Олекса Михайлович.
— Есть, но плохой, — согласился я. — Как деготь.
— Хороший бальзам сделать не так просто, — задрал вверх бородку Имант.
— Наш бальзам… как это по-русски… старый Таллин… — и Тойво залопотал по-эстонски.
Юзас подмигнул Витасу, они засмеялись.
— Значит, на промышленное производство вы свой бальзам так и не ставите? — подошел я к Юзасу.
— Не ставлю, — развел тот руками. — Но патент на него у меня есть.
— Как? — удивился я. — Если в этом патенте зафиксирован рецепт, свиньи… извините, русские могут его сделать без вашего разрешения. Им, свиньям, плевать…
— Патент у меня зарегистрирован в Британском королевстве. Хотите взглянуть?
— Хочу.
— Миколюкас!
Миколюкас вышел и вернулся через несколько минут с футляром, который закрывался на секретный замок. Юзас, отвернувшись, набрал шифр, достал из футляра свернутую в трубку бумагу и вручил мне.
Действительно, гербовая бумага, текст на английском языке, печати, подписи.
— Английский понимаете? — потянул из моих рук патент Юзас.
— Немного, — не отдал я.
Все правильно. Объединенное Королевство Великой Британии, королева Елизавета Вторая. Правда, все целиком мне читать не захотелось
— Застраховали? — отдал я патент Юзасу и заглянул в свою кружку; там еще немного было.
— А как же.
Редакторы окружали меня и Юзаса, как высокие деревья, застили свет. Я чувствовал, что невысокому Юзасу было так же неуютно, как мне. Он свернул патент, засунул в футляр и передал Миколюкасу:
— Отнеси в сейф.
— Жаль, что в магазинах нет, — вздохнул я. — Ей-богу, бальзам лучше рижского.
Имант дернулся, отвел далеко от себя руку с кружкой, передавая ее лакею, но того, к сожалению, рядом не было. Он растерянно поискал глазами стол или лавку, куда можно было бы поставить дрянь в кружке, но и этого не нашел.
— Салют! — приветствовал я тонкого мастера мизансцены Юзаса.
— В ЦК партии тоже переживают, — поблагодарил меня маленьким глотком Юзас. — А я говорю: не сделали еще бутылки для моего бальзама.
Витас, Тойво и я засмеялись. Имант заинтересовался вилами в углу.
И в этот момент опять очнулся Олекса Михайлович. Он встрепенулся, надул, как петух перед дракой, грудь, сделал уверенный шаг вперед и затянул, подняв руку с кружкой:
— Гей, до-лы-ною, гей, ши-ро-кою козаки йдуть!..
Голосище у хохла оказался что надо. У меня заложило уши, по всем углам завода загуляло эхо, и Миколюкас, который медленно шел к нам с новой порцией напитка, подскочил и побежал, бухая сапогами в такт песне казака-редактора. Витас поднял брови и сказал «о!». Тойво откинулся назад, как конь, которого огрели кнутом. Юзас захохотал. Я поковырялся пальцем в ухе: оглохнешь с вашими «писнями».
Олекса Михайлович закинул голову, выдул из кружки остатки бальзама — и не сгибая коленей рухнул лицом вниз под ноги Миколюкасу.
Витас еще раз сказал «о», но оно теперь было большое и с двумя восклицательными знаками. Юзас захохотал еще громче. Тойво исчез за бочкой с бальзамом. Лицо Иманта из белого стало красным. И только на Миколюкаса эскапада Олексы Михайловича не произвела впечатления. Он осторожно поставил на утрамбованную землю кружку, потрогал за плечо Олексу Михайловича. Тот спал крепким глубоким сном.
— Распрягайте, хлопцы, коней та лягайте спочивать, — сказал я. — Отъезжать надо.
— Нет! Нет! — помахал перед моим носом пальцем Юзас. — У меня для каждого из вас приготовлен подарок. Прошу в мой дом!
И мы все уставились на Олексу Михайловича, который похрапывал под ногами.
— Ну что ж, беремся, — кивнул я Витасу, подхватывая пана Олексу под правую руку.
Витас был на две головы выше меня, и выглядели мы живописно. Олекса Михайлович висел на Витасе, уцепившись за его шею, с другой стороны их обоих подпирал я, и все вместе мы напоминали пьяного Змея Горыныча, который куда-то тащился по пьяным делам. Одна голова почти ссечена, вторая умная, но с камнем на шее, третья и неумная, и с чужого двора. Ссеченная голова все пыталась крикнуть что-то патриотическое, но где ей кричать, ссеченной.
Мы отволокли Олексу Михайловича в РАФ, Миколюкас тяжелой рукой отряхнул с костюма Витаса пыль и повел нас в дом.
Там гостям еще раз был явлен патент, на сервировочном столике стояла выпивка и закуска, и каждому из нас Юзас презентовал по литровому штофу с узким горлышком, запечатанным сургучом.
— На продажу бутылок с бальзамом нет, — торжественно сказал Юзас, — для гостей — есть!
Мы зааплодировали.
— О! — сказал Витас. — Генеральный секретарь выступает.
Имант и Тойво поставили на стол тарелки с закуской и подались к телевизору, которого я до сих пор не замечал.
— Сделайте громче, — попросил Витас.
Он остался рядом со мной, но внимательно слушал, что говорил партийный начальник с пятном на плешивой голове. Я считал, что все партийные начальники говорят одно и то же, и продолжал есть. Комната заполнилась провинциальным голосом начальника. «Процесс пошел, нужно все сделать для его ускорения».
— Очень громко говорит, — сказал я Витасу. — Громче, чем песня Олексы Михайловича.
— Очень перспективный функционер! — доверительно наклонился ко мне Витас. — Вот увидите, с ним у нас многое изменится.
— Ставропольский? — посмотрел я на телевизор. — Говорят, люди с такими родимыми пятнами отмечены дьяволом.
— Товарищи! — вышел на середину комнаты Витас. — Предлагаю тост за Михаила Сергеевича!
— Я! Я! — кинулись к нему с фужерами Имант и Тойво.
— За нас с вами! — повернулся я к Миколюкасу. — Чтоб пилось и елось и еще хотелось!
— Нам с русскими делить нечего, — разжал губы Миколюкас. — Кричит тот, кто не работает.
И мы с Миколюкасом выпили свои фужеры до дна.
Я поймал взгляд Юзаса, от которого Миколюкас попятился к двери и пропал.
Человек с пятном говорил, не останавливаясь, и его с одинаковым вниманием слушали Витас, Юзас, Имант и Тойво.
Я незаметно вышел за дверь. Мог бы я напиться, как Олекса Михайлович, — напился бы. Но надо делать только то, что умеешь.
Миколюкас шел, шаркая подошвами сапог, к заводу. В РАФе храпел пан Олекса. В трехэтажном доме Юзаса главные редакторы слушали человека с пятном. Только теперь я посчитал, что в доме Юзаса три этажа.
— Интересно, на каком языке они будут говорить между собой, когда отделятся от русских? — вслух спросил я.
Понятно, никто мне не ответил.
— С господами не засиделись? — услышал я голос Миколюкаса.
— Господское дело долгое, — согласился я, — пить, есть, разговоры разговаривать. Юзас хороший хозяин?
— Все хозяева одинаковые, — пожал плечами Миколюкас. — Ваш друг в машине хорошо спит.
Фигура Миколюкаса, словно бы соткавшаяся из темноты, то приближалась, то отдалялась. Мне он сразу показался здешним домовым. Или заводским. Тем, кто варит бальзам и разливает его в кружки.
Да, в литовских лесах еще многих можно встретить — Локиса, лешего, русалку. Эх, русалочку бы приобнять…
Но женским духом на этом спиртзаводе не пахло.
— Нету, — засмеялся Миколюкас, — все там, в городе.
— Миколюкас! — показалась в распахнутом окне голова Юзаса.
Миколюкас повернулся и пошел, ускоряя шаги, к дому.
На домового он уже похож не был.