— Тебе и «Шушхуны» не дадут, — сказал Жан. — Мафия.
— Ну ты возьми! — психанул Володя.
— Мне тоже не дадут, — перестал смеяться Жан. — Все знают, что я из газеты.
— Я куплю, — сказал я.
Продавец видел, что я из компании газетчиков, но четыре бутылки игристого вина по три рубля за штуку всё же выдал. Вид у меня был отнюдь не местный, а курортников в Сухуми уважали.
Мы выпили по стакану вина.
— Вовка, может, всё-таки пивка возьмёшь? — сказал Жан, снова предлагая компании повеселиться.
— Ты лучше про яйца расскажи, — огрызнулся Володя.
— Какие яйца? — посмотрел я на Жана.
— Какие-какие — свои! — выкрикнул Володя, прикуривая дрожащими руками сигарету. — Ну, расскажи, какой ты у нас вундеркинд.
— А что? — пожал плечами Жан и наклонился ко мне. — Слушай, сколько у тебя яиц в мошонке?
— Два, — растерялся я.
— Вот именно, — удовлетворённо кивнул Жан. — А у меня, наверное, десять. Кончить, понимаешь, не могу, совсем. Хирург сказал — операцию надо делать.
Я во все глаза смотрел на него. Неужто такое бывает?
— Бывает, — подтвердил Володя. — Пощупать давал. Но кончить ты не можешь не от этого. Пьёшь много.
— Слушай, какое «пьёшь»? — выпучил глаза Жан. — Две-три бутылки в день — разве это «пьёшь»? Хирург сказал: уникальный случай, нужна операция.
— А стоит нормально? — наконец пришёл я в себя.
— Как дубина! — подскочил Жан. — Хочешь, покажу?
— Не надо, — испугался я. — Верю.
— Удалять надо, — снова сел Жан. — А этот про пиво написал и думает — памятник ему поставят. Прирежут тебя ночью — будешь знать.
— Почему прирежут? — заволновался Володя. — В милиции дело не открыто. Сказали: появятся дополнительные факты, тогда откроют.
— И тебя, наконец, прирежут! — загоготал Жан. — Вот меня за фотографии никто не тронет. Снимать умею.
— Подумаешь! — фыркнул Володя и залпом допил оставшееся в стакане вино.
— Показать, как я снимаю? — достал из конверта фотографию Жан.
Я эту фотографию видел, но ещё раз с удовольствием на неё посмотрел. Знаменитый армянский актёр Фрунзик Мкртчян со скорбной миной держал в руках большой портрет не менее знаменитого грузинского актёра Вахтанга Кикабидзе, который на этом портрете ржал, как лошадь, выставив все свои выдающиеся тридцать два зуба.
— Знаешь, я с ними выпивал, как с тобой, — доверительно сказал мне Жан. — Два… нет, четыре раза! Приезжают в Сухуми — и сразу звонок: Жан, ты где? Приезжай, дорогой, выпьем!
Пока я разглядывал фотографию, к нашему столику подошли Игорь и Виталий, друзья моих друзей, а значит, и мои друзья. Рабочий день в Сухуми заканчивался, начиналась жизнь.
По набережной уже дефилировала нарядная толпа. Море, весь день лениво ворочавшееся между сваями пирса и волнорезами, утихло. Густеющий воздух наполнился ароматами кофе, водорослей, шашлыков и чебуреков. Остро запахли крупные цветы магнолии, под которой мы сидели. Зажглись огни ресторана на горе, похожие на огни маяка.
Мои друзья высматривали девушек на набережной с видом объевшихся грифов-стервятников: вот она, добыча, гарцует, скачет, мелькает соблазнительными ножками, но взмахнуть крыльями и рвануться к ней нет сил — обожрались. Лишь медленно поворачивались шеи, мерцали из-под плёнки век глаза, раскрывались, втягивая питьё, клювы. Мне после двух недель в Гантиади, где в маленькой комнатке с ужасно скрипучими кроватями я наконец-то понял, что лодка любви разбивается именно о быт, тоже не хотелось летать, и над столиком царил тот благостный покой, который называется ангельским.
Я умиротворённо размышлял, как хороша всё же сухумская жизнь. Жан — армянин, Игорь — грек, Виталий — абхазец, Володя наполовину мингрел, наполовину русский, я вовсе из Беларуси, но все мы братья, одинаково мыслим, одинаково чувствуем, на одном языке говорим.
— Жан, ты курицу когда-нибудь резал? — интересуется Володя.
— Конечно, резал.
— У неё внутри тоже яиц много. Знаешь, ма-аленькие такие…
— Смотри, смотри! — подскакивает Жан. — Вон твоя жена пошла, с длинным парнем!
— Где? — покрывается пятнами Володя.
— Да вон, вон! Анаида, иди к нам! Что ты в него вцепилась?
— Слушай, курицын сын, — облегчённо откидывается на спинку стула Володя, — она и не похожа на Анаиду. Так, чуть-чуть…
— А я говорю — Анаида. Сбегай домой, проверь. Мамой клянусь, Анаида прошла. И парень видный, не чета тебе.
Все смеются.
Поздно вечером я оказался у Володи дома. Мы выпили бутылку коньячного спирта, настоянного на грецких орехах.
— Где взял спирт? — спросил я.
— Папик подкинул, — пожал плечами Володя. — Слушай, пойдём искупаемся!
— Ночью? — посмотрел я в чёрное окно.
— Ловят, — подала голос из кухни Анаида. — Милиция ходит и забирает. Голыми купаются.
— Мы голыми не будем, — сказал Володя. — Пойдём. Ты в этом году купалась?
— Нет, — вышла из кухни Анаида, симпатичная армянка с томным выражением глаз.
— А я один раз, в мае. Сейчас сентябрь, потом октябрь… Больше не соберусь. Вовчик спит?
— Спит.
— Пойдём втроём, одежду посторожишь.
— А Вовчик у вас купается? — спросил я.
— Да нет, в соплях весь, — ответил Володя. — Сквозняки, понимаешь.
Я вспомнил, что студентом Володя почти весь год ходил в соплях, и промолчал.
Мы взяли с собой ещё одну бутылку коньячного спирта и отправились на медицинский пляж. Первой искупалась Анаида, но она лишь окунулась и вышла.
— Плавать не умеет, — сказал Володя.
Мы с ним заплыли далеко. Ночь была ясная. Я лежал на спине и находил знакомые созвездия. Володя нырял вокруг меня, как дельфин, протрезвлялся.
Подплывая к берегу, я услышал голос Анаиды.
— Мы местные, — говорила она.
— Это не важно, — перебивал её громкий голос, — купаться ночью категорически запрещено. За нарушение — штраф.
— Всегда купались, — оправдывалась Анаида.
— Оштрафую — забудете, как купаться.
— Что?! — выбрался из воды Володя. — Я в газете работаю!
— В какой газете? А ну покажи документы!
— Сейчас…
Володя порылся в одежде и достал редакционное удостоверение.
— Вот, — гордо сказал он, впрочем, не выпуская документ из рук.
— А теперь одевайтесь и поедем в отделение. С ветерком прокачу.
— Как?! — задохнулся от гнева Володя. — Меня, корреспондента «Советской Абхазии»?!..
— А хоть главного редактора. Посмотрим, как утром запоёшь, когда протрезвеешь.
Я понял, что надо вмешаться.
— Слышь, начальник, — дёрнул я за рукав одного из дружинников, которые молча слушали перепалку милиционера с Володей, — коньячный спирт пьёшь?
— Сколько? — спросил тот, не поворачивая головы.
— Бутылка.
Дружинник подошёл к милиционеру и с трудом отвёл его в сторону. Они пошептались.
— Анаида, дай бутылку, — сказал я.
Та с готовностью сунула её мне в руки.
— Ладно, — сказал милиционер, подходя к нам, — скажи спасибо, корреспондент, что с тобой уважаемый отдыхающий. Ему можно, он не знал. А ты если в другой раз попадёшься — в КПЗ будешь ночевать.
Володя дёрнулся, но смолчал. Я протянул милиционеру бутылку.
— Ему отдай, — показал тот за спину. — В следующий раз на пятнадцать суток посажу.
Мне показалось, что он усмехается.
Мы пошли домой, и всё это время Володя ругался. Он грозился выгнать с работы не только милиционера с дружинниками, но и всех их родственников.
— Не только в Сухуми — в Очамчире их никто не возьмёт на работу! — гремел Володя.
— А в Гантиади? — спросил я.
— В Гантиади тоже, — подумав, сказал Володя.
Я удовлетворённо кивнул. В Гантиади я со своей девушкой купался каждую ночь, и не хотелось, чтобы какой-то изгнанный из Сухуми милиционер портил отдых тем, кто живёт сейчас в маленьких комнатках со скрипучими кроватями. К посёлку Гантиади я притерпелся. Более того, из Сухуми он уже не представлялся таким скучным и грязным. Наверное, на побережье есть гораздо хуже посёлки, и пусть люди, отдыхающие в нём, чувствуют себя спокойно.