— Писатель, — усмехнулся Козловский.
— Почему писатель? — посмотрел на него первый.
— Заявления хорошо пишет. Неужели он думает, что Жанна с ним останется?
— Жалеешь? Да, любит наш брат на бабе погореть. Забудь о ней. В историю ты уже вошел, надо выходить на новые рубежи. Штампик на память взял?
— А как же.
— Дай сюда.
Первый повертел в руках штамп, будто увидел его впервые в жизни.
— Говоришь, хорошо на ягодицах отпечатывается? Нужно было тебя председателем в комитет по изобретательству….
Они захохотали.
Жанна в скором времени с Роговым развелась и уехала к сестре в Москву. Борис Козловский начал делать новую карьеру, друзей при власти у него хватало. Один Рогов остался на прежней должности младшего научного сотрудника в проектном институте. Он не вышел из комсомола, и ежемесячно в членском билете ему ставили штамп: «Уплачено. ВЛКСМ».
Автограф
Фотографа газеты «Нарочанская заря» Сергея Козелькова знали в районе многие. Молодой, улыбчивый, обходительный, он умел понравиться, и не только женщинам. «Смотрите в объектив… Подбородок повыше… улыбочку… еще раз… готово!» Его снимки озера Нарочь частенько мелькали в республиканской печати, один раз были в журнале «Огонек». Нарочь задумчивая. Нарочь разгневанная. Дети на берегу Нарочи. Старый дед в старом челне. Солнце, садящееся в Нарочь.
Козельков был мастером своего дела. Работал он сутками. Днем носился с кофром, набитым аппаратурой, ночью сидел в лаборатории, проявляя пленку и печатая фотографии. Он держал в лаборатории раскладушку, кипятильник с кружкой, чай в жестяной коробке, сахар. Что еще холостяку надо?
Начальство к Козелькову относилось хорошо. Работает человек, имеет неплохую копейку, зачем ему мешать?
В последнее время большую популярность приобрели в городе фотопортреты, сделанные Козельковым. Кому не хочется полюбоваться на себя, любимого? Приходишь усталый домой, съедаешь на кухне тарелку борща, включаешь телевизор, садишься в кресло — и вдруг видишь себя за стеклом в книжном шкафу. Мудрый взгляд. Лучший свитер. Буйная головушка подперта рукой. И глаза твои, и нос, родные морщины, дорогие усы, оттопыренное ухо тоже не променяешь ни на какое другое. Хорош! А мастеру отдельное спасибо. Поднимем чарку за его здоровье, подмигнем своему портрету — будь здоров, парень!
К Козелькову на фотопортрет записывались в очередь. Он завел отдельный блокнот для клиентов.
— Конец августа устроит?
— Ну что ж… Если нельзя раньше, пускай август…
— Цену знаете?
— Нам чтоб хорошо было.
Правильно, бедным портреты не нужны. Но Козельков в каждом случае обязательно обговаривал цену. Богатые часто забывают о деньгах. Если у человека много денег, он уверен, что и другие в них не нуждаются.
Чем выше Козельков заламывал цену, тем больше людей к нему шло. И Козельков не удивлялся.
— Настоящее искусство стоит дорого, — говорил он друзьям.
По меркам городка жил он на широкую ногу. Машина, хороший телевизор, компьютер, несколько костюмов, из-под модной рубашки выглядывает золотой крестик на золотой цепочке. На безымянном пальце левой руки «печатка». В отпуск он ездил на юг, жил в дорогих отелях, привозил оттуда снимки хорошеньких девушек под пальмами.
— Кто умеет, тот имеет, — говорили в городке. — Но уж и жениться пора, под тридцать парню.
— Некогда! — усмехался Козельков. — Завтра опять в командировку.
Жил он в отдельной комнате в общежитии, собирал деньги на кооперативную квартиру. Редактор газеты, Иван Степанович Буйко, побаивался, что способного фотографа сманят в столицу, сквозь пальцы смотрел на печатки-крестики, на фотопортреты, которые Козельков делал, конечно, в рабочее время.
Но и Козельков не лыком шит. Первым он сделал портрет редактора. На круглом лице нос картошкой, прищуренные глазки, как у хряка, не при Иване Степановиче будь сказано, за щеками не видно ушей, и бородавка под носом кажется больше, чем на самом деле, но все равно портрет редактору нравился.
— Пусть работает, — кряхтел он. — Кто нашу Нарочь лучше снимает? Никто.
У Козелькова были фотографии голых девиц, и таких девиц — голова кругом, но ни Ивану Степановичу, ни коллегам, ни соседям по общежитию эти снимки он не показывал. В редакцию Козелькову часто названивали мелодичные женские голоса — с московской наглецой, с украинской напевностью, с российским «знат и «быват». Один голос был с явным грузинским акцентом. Или армянским.
— Пригласил бы в гости свою азербайджанку, — сказал ответственный секретарь Гриша Лавринович, когда Сергей положил трубку.
— Зачем? — удивился Козельков.
— Портрет на фоне Нарочи сделаешь.
— Есть у меня ее портрет.
Да, коллекция у Козелькова была, но Лавринович дедову золотовку так не берег, как Сергей эти фотографии.
— Слушай, а девки у тебя совсем голые? — приставал Гриша. — Титьки и все такое?
— Титьки — это порнография, Гриша. Я фотомастер.
— Ясно… Давай договоримся — ты мне девок, я тебе на это время золотую монету. По-честному.
— В Минске сейчас порнографии навалом. Купи и смотри, сколько влезет.
— Мне твои снимки надо.
— Ладно, приводи жену. Такое фото сделаю — не оторвешься.
— Что я, жены не видел… — обиделся Гриша. — Искусство должно принадлежать народу.
— Народу, Гриша, на искусство плевать. Он деньги любит.
— А наши паненки у тебя есть? — подмигнул Лавринович. — Здешним салом откормленные?
— Не живи, где живешь, Гриша.
— Это правильно.
В город прислали нового главу администрации — Шафранского.
На встречу с коллективом редакции газеты «Нарочанская заря» Шафранский явился с женой. Это была прекрасная пара. Высокие, модно подстриженные, богато и со вкусом одетые, они подходили друг другу.
— Первая леди города, — цокнул языком Лавринович.
— И околиц, — задумчиво добавил Козельков.
Молодая женщина в скромном кабинете главного редактора казалась заморской птицей. Платье из блестящей ткани обтягивало гибкую фигуру. Косой разрез оголял длинную ногу. Туфли на высоких каблуках возвышали ее над большинством мужчин. Пышные волосы. Серьги и колье с бриллиантами. «Шанель»…
— Либидо, — сказал Козельков. — Такая женщина не может не вызвать либидо.
— Что? — не понял Гриша.
— Отличная фотомодель, говорю. Обрати внимание, какая пластика, линии… И глаза без этого блеска. Почти…
— Кроме мужа, один ты ей в пару годишься, — вздохнул Лавринович. — По росту.
— Кто ж виноват, что вы мелкие, — усмехнулся Козельков.
После официальной части был устроен легкий фуршет. Легкий он был только по закуске, в стаканы же наливалось от души.
— Простите, но, кроме водки, в магазинах ничего, — суетился Иван Степанович. — Ну, давайте за дорогих гостей!
Странно, но и стакан из толстого стекла Шафранскую не портил. Она улыбалась неуклюжим тостам, что-то говорила мужу, непринужденно закусывала килькой в томатном соусе, а зачерпывать ее из банки чайной ложечкой непросто.
— Может, анекдот расскажете? — вдруг взглянула Шафранская на Козелькова. — Из местного фольклора?
— Местного нет, — не растерялся фотограф, — расскажу виленский. Одну из старых улочек Вильни подметает старый гувнеж, то есть дворник. Шарх метлой, шарх. Подходит соседка, тоже старая. «Пане гувняжу, пане гувняжу, ктура естэм година?» (Который час?) «Певне, девёнта, — бурчит тот в усы, шархая метлой, — бо курвы генсто ходи».
Лавринович захохотал и осекся.
— Хороший анекдот, — приподняла бровь пани Ирина. — Курвы — это путаны? А густо выходят они на улицу в девять вечера?
— Правильно.
Иван Степанович растерянно смотрел на Шафранского, вытирая платком багровую шею.
— Ничего, — улыбнулся тот, — анекдот — он и есть анекдот.
— Я слышала — вы знаменитый фотомастер, — как бы в шутку прильнула к Козелькову пани Ирина. — И очередь на фотопортрет — до Минска…