Написал заявление об увольнении, внимательно прочел, исправил ошибку в собственной фамилии — вместо «з» рука вывела «б». Бросил в сумку две камеры, вспышку, линзы и бленды, катушку с пленками, кипятильник и остатки чая. Не много же он барахла накопил. Зашел к Ивану Степановичу, положил на стол заявление.
— В курсе, Степанович?
— Дак, это… Я тут ни при чем! — виновато развел тот руками. — А тебе что — девок мало? Взял бы деревенскую и жил, как человек. Хороший ты парень, Сергей, но дурак. Я вот…
— Это вам на память, — положил на стол конверт с фотографиями Сергей. — Вскроете завтра ровно в двенадцать. Приказ самого Шафранского!
Буйко посмотрел на конверт, как на ядовитую гадину.
Сергей заглянул к Лавриновичу.
— Слышь, Гриша, обмыть отъезд не желаешь? Шафранский послал меня на три буквы и сроку дал двадцать четыре часа. Успею я туда за сутки смотаться?
— Куда?
— На три буквы.
Гриша, не испросив разрешения у редактора, молча побежал за Сергеем.
Взяв в руки то самое фото, он не то что говорить — дышать перестал. Сергей влил в него стакан вина.
— Это… она? — наконец прорезался голос у Лавриновича.
— Она, Гриша, царица. Узнаешь?
— Что ты написал на ней?
— Я, Гриша, всегда подозревал, что с мозгами у тебя неладно. Разве я могу так красиво написать?
— Не можешь.
— Ну, дошло?
— Наша газета… — Гриша беспомощно взглянул на друга.
— Вот! Если тебя, Гриша, посадить голой задницей на первую страницу нашей газеты, получится вот такая красивая надпись…
Гриша в восхищении грохнул стакан о пол.
— Правильно, Гриша, мне это уже не нужно — ни склянки, ни гранки, ни «Нарочанская заря». Вольная птица, Гриша! Куда скажешь, туда и полечу.
— В Москву?
— На три буквы, Гриша.
Друзья засмеялись и выпили еще по стакану.
— Но ты об этом никому! — покивал пальцем перед Гришиным носом Козельков. — Прекрасная женщина.
— Слушай, а что он ей сказал, когда увидел название нашей газеты?
— Не знаю, Гриша, меня в этот момент рядом не было. Но мне его жалко, честное слово.
— Почему?
— Такая женщина — и рядом Шафранский. Понимаешь? Просто Шафранский. Она ведь его стряхнет, не заметив…
— Как снимок назовешь?
— Нарочанская заря.
Друзья подхватились и подались к озеру. За Нарочь садилось солнце. Небо играло нежными тонами. Неподвижно висел в водном пространстве одинокий челн. Кричали чайки. Мелкая волна жалась к ногам, ласкаясь.
Нарочанская заря истаивала, переходя в ночь. И поймать этот миг фотоаппаратом было невозможно. Сколько ни бился Козельков, передать истинную красоту зари над озером ему не удавалось. И сейчас он понимал, что вряд ли удастся.
Полонез Огиньского
Этих музыкантов — парня с гитарой и девушку-скрипачку — я приметил сразу. Но это и не мудрено. В Коктебеле, где попса в кафе, барах и ресторанах гремела от зари до зари, подобных чудаков видно издалека.
Некогда Коктебель был богемным курортом, куда съезжались писательская, художническая и артистическая элиты. Кто не знает волошинского профиля на Карадаге? Запрокинув голову, он смотрит в небо, размышляя о вечном. Здесь же и дом-музей Максимилиана Волошина, писательский Дом творчества, художники на набережной. Некоторых из этих художников я вижу на одном и том же месте лет пятнадцать, для меня они истинные аборигены.
Однажды я подошел к телефонной будке, из которой можно было напрямую позвонить в Москву. Девушка, которая в это время набирала в ней номер, отворила дверь пошире — жарко.
— Алло, Борис Маркович? — отчетливо услышал я. — Завтра я не смогу приехать на репетицию. Знаете, выехала за город и приболела. Где нахожусь? У подруги на даче. Нет, недалеко, минут десять на электричке. Нет, ничего страшного, горло чуть прихватило.
Для убедительности она покашляла в трубку. Конечно, я сразу узнал Любовь Полищук. Да и как ее не узнать — эффектная особа.
Выходя из будки, актриса подмигнула мне.
— Как море? — спросил я.
— Отлично! — сверкнула она зубами. — Я именно такое люблю — девятнадцать градусов.
Она удалилась по направлению к рынку, я передумал звонить в Москву. Если уж звонить — то по серьезному поводу.
Но в последние годы Коктебель из тихого курорта превратился в грохочущую шашлычную забегаловку. На набережной, длина которой едва ли километр, в мгновение ока выросло больше двухсот кафе с удручающе однообразным ассортиментом: шашлык из осетрины, свинины, баранины, иногда шурпа. Здесь же торговали вином в пластмассовых бутылках из-под минеральной. Это вино на близлежащих винзаводах выдавали вместо зарплаты.
Сизый дымок мангалов, дразнящий запах жареного мяса, мальчик, едущий в Тамбов, — это уже был другой Коктебель.
Но я его все равно любил. И не я один. Дарья, моя знакомая, как-то пожаловалась:
— Через неделю я их уже ненавижу, эти шашлыки. Все, говорю, больше сюда ни ногой. В Испанию поедем. А в феврале начинаю ныть, как ненормальная: «Ну когда, ну когда мы поедем в Коктебель!..»
Я, слушая ее, смотрел на море. Оно было обычным. Грязноватое у берега, темно-синее вдали, под Карадагом черного цвета. Макушку Лысой горы закрывала тяжелая туча, и это значило, что погода скоро ухудшится.
— Да, — сказал я, — вконец испортили курорт. Встретил Искандеров, они рассказали, что в прошлом году отдыхали как раз в Испании. Нашли место, похожее на Коктебель, и прекрасно отдохнули.
— А что ж в этом году сюда приехали? — ехидно спросила Дарья.
Я пожал плечами.
— Вчера в ресторане напротив моего коттеджа до пяти утра песни орали.
— Кто? — недоуменно посмотрела на меня Дарья.
— Кто-кто, клиенты! — сварливо сказал я. — В три часа ночи отобрали у певички микрофон — и началось: тополиный пух, жара, июнь, крошка моя, я по тебе скучаю, ну где же вы, девчонки, девчонки…
— Хорошая песня, — засмеялась Дарья. — Окно одеялом завешивал?
— Нет, — вздохнул я.
— Значит, у тебя хорошая нервная система. Мы уши ватой затыкаем.
— Я с заткнутыми спать не могу — задыхаюсь.
Вот таким он стал, наш Коктебель. И тем более странно было встретить в нем девушку-скрипачку и парня с гитарой.
Их место было на пятачке у пункта проката водных велосипедов. Здесь возле художников, за десять минут рисующих ваш портрет, постоянно толклись отдыхающие, не очень мешала и ресторанная музыка. Девушка и парень играли популярную классику. Народу возле них собиралось немного.
Я подошел к музыкантам поближе — и увидел Володю. Он сосредоточенно слушал «Песню Сольвейг».
С Володей я познакомился сегодня утром на набережной. Он оказался одним из тех фанатов Коктебеля, стараниями которых и сохраняется своеобычность этого заурядного по европейским меркам курорта.
Володя, директор какого-то ростовского завода, на свои деньги отлил из бронзы памятник Максимилиану Волошину. Несколько лет назад здесь же, на набережной, он встретился со скульптором Юрой, который носился с идеей памятника Волошину.
— Давай, — сказал Володя, — твоя работа, мои деньги.
Через пять лет памятник был готов, его можно было привозить и ставить.
Но здесь-то и началось самое интересное. Место для памятника не находилось. Рядом с музеем уже стояла голова Волошина работы того же Юры. Для того, чтобы поставить памятник на набережной, требовалось разрешение поселкового совета, а это история и непростая, и долгая. На территории Дома творчества был свой памятник — голова Ленина, залитая красной краской в пору обретения Украиной незалежности.
— Надо голову у музея заменить памятником, — сказал я. — Там одной бронзы на миллион.
— Это нарушит сложившийся ансамбль музейной территории, — строго взглянула на меня Наталья Петровна, молодая и симпатичная сотрудница музея, она, кстати, и познакомила меня с Володей.
— Тогда вместо Ленина, — посмотрел я на мецената.