Володя стал хлопать себя по карманам в поисках сигарет, Наталья Петровна устремила взгляд вдоль набережной. Я понял, что сморозил глупость. Наталья Петровна была лицом служебным, Володя заинтересованным, и поддерживать мой безответственный треп не могли ни он, ни она.
— Как вам удалось сохранить столь белую кожу в конце июля? — решил я разрядить обстановку.
Кожа Натальи Петровны была синюшно-бледного оттенка, и смотрелась она среди загорелых рук, ног и спин просто страшно.
— За все лето я сегодня впервые вышла на набережную, — зарделась Наталья Петровна, — и то лишь благодаря Володе и вам…
Она многозначительно посмотрела сначала на Володю, потом на меня.
Володя крякнул и метнулся к киоску за сигаретами.
— Да, действительно… — пробормотал я, — в этой поджаренной толпе утонченной творческой личности…
Комплимент был настолько изысканным, что закончить его я не смог. Однако Наталья Петровна все поняла и еще раз глубоко посмотрела мне в глаза. Я пожалел, что не курю.
Но Володя, молодец, вернулся очень скоро.
— Старик, ты должен мне помочь, — твердо сказал он.
— Чем? — втянул я живот, демонстрируя готовность к подвигу.
— Надо сходить к старухе и постараться ее уболтать. Я правильно говорю, Наташа?
Наталья Петровна кивнула головой.
«А ведь у нее хорошая фигура, — подумал я. — Или все же там, под сарафаном, какой-то ужасный изъян?»
Наталья Петровна гневно сдвинула брови, качнула головой и как бы невзначай распахнула полы сарафана. Нет, там было все в порядке.
— Извините, — сказал я.
— Да нет, говорить буду я, — по-своему истолковал меня Володя, — ты просто посидишь, как писатель. Вдвоем ведь проще.
— А что за старуха? — заискивающе взглянул я на Наталью Петровну.
— Мне бы так в ее годы выглядеть! — фыркнула она, давая понять, что прощает меня в последний раз. — Очень влиятельная дама. Мемориальную доску для отца смогла пробить в Киеве, а в нашем поселке это первый случай. Куда покажет, туда и поставят памятник. Ее отец с Волошиным дружил.
— Понятно, — кивнул я головой.
К нам с радостными криками подскочили три девушки, Володя принялся с ними обниматься-целоваться, и Наталья Петровна, холодно кивнув мне на прощанье, удалилась. Да, кому с девицами по набережной шляться, кому трудиться в поте лица.
— Знакомься, — наконец оторвался от девушек Володя, — Елена, Татьяна и Анна.
— Ольга, — поправила его высокая девушка.
В Коктебеле все девушки хороши, но эти были из ряда вон. Елена темноволосая, кареглазая, с чувственными губами и белоснежной улыбкой. Татьяна на полголовы выше, с короткой стрижкой и правильными чертам лица. Ольга в красоте им явно проигрывала, но зато ноги!.. Как пели мы студентами: «Рубль двадцать две — одна нога…» Кажется, столько стоила тогда бутылка портвейна.
Володя договорился с девушками о встрече в десять вечера на набережной.
— Будем гулять, — сказал он.
— Ура! — запрыгали девицы. — Пойдем в кафе к Славе, там музыка хорошая.
— Сначала сходим к влиятельной даме, потом к Славе, — посмотрел на меня со значением Володя.
Я уже понял, что он охотник на курочек, и согласился — к Славе так к Славе. Лично я здесь ни на что не рассчитывал, — не охотник. И тем более не меценат.
И вот Володя в назначенный час стоял на набережной и сосредоточенно слушал «Песню Сольвейг».
— Хорошо играет, — сказал я, когда девушка опустила смычок.
— Подожди!
Володя решительно двинулся к музыкантам.
— Скажите, вы через полтора часа здесь еще будете? — спросил он девушку.
— Не знаем, — пожала она плечами, — может, в другое место перейдем.
— А сколько вы за вечер зарабатываете?
— Гривен десять-пятнадцать, — встал рядом с девушкой парень.
— Вот тридцать гривен, — Володя положил деньги в раскрытый футляр скрипки, лежащий перед музыкантами, — и я вас сегодня приглашаю к себе. Идет?
Парень с девушкой переглянулись.
— Идет, — сказал парень, взял деньги и положил их в карман.
— А девушки? — дернул я за рукав Володю.
— И девушек приглашаю. Немного потанцуем в кабаке — и ко мне. Хочу настоящую музыку послушать.
Что ж, кто платит, тот и заказывает музыку. Меценат!
И мы направились к влиятельной даме.
Вечерело. Я с тревогой посмотрел на Карадаг — нет, макушка Лысой горы расчистилась. Значит, сегодняшний вечер обойдется без дождя. Здесь он, конечно, не стихийное бедствие, но настроение может испортить изрядно. Особенно докучают запахи, усиливающиеся с дождем. Кто-то из моих знакомых так и сказал: «Коктебель — это один сплошной туалет». Вероятно, когда он здесь отдыхал, постоянно шел дождь, и запах туалета заполнял улицы, набережную и даже горы.
Мы подошли к дому, в глинобитную ограду которого была вмурована мемориальная доска: «Здесь жил и работал…» Фамилия достаточно известная. На калитке большими буквами написано: «Комнаты никогда не сдаются». Слово «никогда» было подчеркнуто.
Мы постучали в калитку. Тишина.
— Пойдем, — толкнул калитку Володя. — Кажется, я уже здесь был… Или не был?
Он внимательно оглядел двор, покачал головой и двинулся по вымощенной булыжником дорожке вдоль дома. Навстречу нам шла загорелая пожилая женщина, и я сразу понял — она.
— Мария Дмитриевна, мы к вам, — сказал Володя и галантно поцеловал хозяйке руку.
— И что же вас привело? — иронично вскинула она брови.
— Нужда, — Володя похлопал себя по карманам и достал сигареты.
— Что ж, в таком случае мне от вас никуда не деться. Проходите.
Она провела нас на открытую террасу, где стояли грубо сколоченный стол, лавка, одно деревянное раскладное кресло.
— Садитесь, — любезно указала на него хозяйка.
Володя сел, кресло сложилось, заставив его упереться лбом в колени.
— Ах, извините, оно иногда…
— Ничего…
Володя, пыхтя, выбрался из кресла, установил его получше и осторожно сел на самый краешек. Я примостился на одном конце лавки, хозяйка на другом.
— Ах, подождите!
Она легко вскочила, сходила куда-то и вернулась с бутылкой сухого розового вина и тремя гранеными стаканами.
— Извините, но я пока не буду, — сказал Володя. — Волнуюсь.
Я налил хозяйке и себе. Мы выпили по глотку.
Несомненно, Мария Дмитриевна была интересная женщина. В семьдесят лет сохранить такую фигуру и такую кожу — это надо уметь. А глаза! Две темные вишни, видящие вас насквозь. В данную минуту эти глаза изучали букашек, умеющих говорить. Я хлебнул из стакана больше, чем следовало, и закашлялся.
Володя длинно и путано стал излагать суть проблемы, и я понял, что он действительно волнуется.
— Значит, памятник? — легонько побарабанила пальцами по столу хозяйка, рассеянно скользнула взглядом по террасе и вскочила с места. — Пойдемте, я покажу вам кое-какие работы. Вы ведь у меня не были?
— Не были, — сказал Володя и посмотрел на меня.
— Не были, — подтвердил я.
Мы прошли в комнату, в которой каждый предмет был, несомненно, раритетом. Картины, сундуки, настенные коврики, габриаки — вырезанные из виноградной лозы забавные фигурки. Оказалось, название «габриаки» происходит не от имени поэтессы Черубины де Габриак, многажды бывавшей в Коктебеле, но от фамилии отца Марии Дмитриевны.
— Где ей, мистификаторше, — сказал я.
— А вы чем занимаетесь? — наморщила лоб хозяйка.
— Писатель, — совсем некстати оказался рядом Володя.
— Писатель? Но ведь писателей уже нет, — мило улыбнулась мне Мария Дмитриевна, и глаза ее сверкнули, как сполох зарницы на краю земли.
— Нет, — согласился с ней я. — Закончились.
— Да-да, с поколением моего отца и дяди, — хозяйка улыбалась, но вишни, изучающие меня, стали вдруг холодны.
— Вы ведь дворянка? — льстиво улыбнулся ей Володя.
— Это не имеет значения. Хотя, конечно, уровень дворянской культуры и нынешней… Сегодня писателем нельзя назвать никого. Но взгляните на этот кувшин. Я его называю «Кувшинное рыло».