«Меньше будет знать — дольше протянет, — подумал Иван Федорович, глядя в спину соседа, удалявшегося в свою конуру. — На хрена ему этот участок? Ни себе глянуть, ни людям показать. Ну ничего — скоро сам приползет с ключом от дома в зубах».
На дело Михалыч выбрался на следующий вечер после отлета соседей в Америку. Надел свитер, старый тулуп, сапоги — в подвалах зябко даже летом, не говоря уж об осени. В карманах электрический фонарик, дубликат ключа, отвертка, в руках сумка для понравившихся банок.
«Вроде, ничего не забыл?» — остановился он перед соседским забором.
Вечер был теплый. С болота тянуло сыростью, но грибной сыростью, здоровой. Перекликались перед сном птицы, кое-где мерцали слабые огоньки в окнах домов, лаяла вдалеке собака.
«А ведь не догадался ты, хозяин, завести сторожа, — покачал головой Михалыч. — Но это уж не наша вина».
Он оторвал в заборе доску, державшуюся на одном гвозде, протиснулся в дыру и направился к дому. Большой участок тем и хорош, что человека на нем разглядеть непросто. Да и заборы сейчас ставят ого — как ключ от собора.
Михалыч, не таясь, взошел на веранду, посветил фонариком, вставил в скважину ключ и повернул. Замок открылся легко. Теперь следовало расправиться со вторым замком, накладным. Михалыч надел рукавицу, выдавил стекло в окошке на уровне замка, снял рукавицу, просунул в окошко руку и отомкнул защелку. Дверь беззвучно распахнулась.
«Чистая работа», — похвалил себя Михалыч.
В доме он ориентировался хорошо, не один год соседствует. Сдвинул с крышки подпола стол, нащупал кольцо и потянул на себя.
«Тяжелая, зараза, — мелькнуло в голове. — Как ее Татьяна поднимает по десять раз на дню? Пружину зачем-то поставили…»
Придерживая одной рукой крышку, второй подсвечивая фонариком, Михалыч осторожно ступил на лестницу, ведущую в подвал. Пахло укропом и мятой. «В бочках солят», — с удовлетворением подумал он.
Крышка с глухим стуком захлопнулась над головой. Но Михалыч на это не обратил внимания — манили бочки, банки, вязанки, а может, и копченый окорок, заботливо обернутый марлей. Именно так хранил окорока на чердаке отец, царство ему небесное.
Подвал был богатый, но не такой, как у бывшего московского мэра. Не хватало заморских разносолов, а также икры, балыков, буженины, ну и вожделенного окорока. Но в остальном Михалыч не разочаровался. В двух корытах лежали приготовленные к засолке огурцы, в одном крупные, в другом помельче. Три ящика помидоров — спелых, полуспелых и зеленых. Вот эти зеленые Михалыч понюхал с особенным удовольствием. На полках стояли закатанные банки с кабачками, патисонами, грибами — опятами, чернушками и рыжиками. В двух литровых банках были замаринованы белые — их Михалыч отставил в сторону. Из варений он выбрал протертую с сахаром малину, по баночке крыжовника, смородины, абрикосов. Подумав, взял и вишню.
«Не много ли для одного раза? — осветил он фонариком отставленные банки. — Да нет, справлюсь. Завтра еще наведаюсь, потом попрошу Василия подъехать на машине и отвезу все в Москву. А здесь шухер устрою…»
Это было едва ли не главным — насвинячить так, чтобы последнему идиоту стало ясно, что здесь гуляли бомжи или отморозки.
«Но и акуле надо кое-что оставить, — огляделся Иван Михайлович. — Татьяна у него хорошая баба, хозяйственная».
Он составил банки в сумку, посветил по углам — нет ли еще чего интересного, — и поднял сумку. Килограммов двадцать, не меньше. Но и отступать, как говорится, некуда, за нами Москва. С трудом втащил сумку на лестницу, толкнул крышку рукой — и ощутил, как по спине пробежал холодок. Крышка была заперта. Он подобрался повыше, пристроился, изо всех сил надавил на крышку спиной — и чуть не свалился вниз.
«Батюшки! — едва успел он подхватить слабеющей рукой сумку. — Замуровали! А я-то думаю, зачем он, паразит, пружину поставил…»
Михалыч стащил на пол во сто крат потяжелевшую сумку и снова полез вверх по лестнице. Крышка прилегала плотно, не видно было даже крохотной щелочки. Потыкал отверткой в потолок — глухо.
«Генёв! — в ужасе посветил фонариком над головой Михалыч. — Полный генёв, даже хуже…»
— Люди! — стукнул он плечом в крышку. — Спасите!
Но какой в подземелье голос? Мышиный писк, а не голос. Михалыч сел на ступеньку и схватился руками за голову. Перед глазами нарисовался скелет с источенными костями, пустые глазницы черепа залеплены паутиной.
«Подожди, — попытался он успокоиться, — когда-нибудь они ведь приедут из Америки… А действительно, когда они приедут? Через месяц, не раньше… Кошмар!»
Мысль о месячном заточении в одиночной камере едва не лишила его рассудка. Месяц! Целый месяц в холодном подвале среди банок и склянок. И в темноте. В фонарике батарейки на ладан дышат. А спать на чем? На полу, на чем же еще… Хорошо, тулуп догадался надеть. А ведь кто-то там наверху знал, что с ним произойдет, набросил на плечи тулуп, в руки вложил отвертку и фонарь. Помереть не помрет, но помучиться придется долго.
От досады он чуть не завыл. Самое обидное, что о нем самом и хватиться некому. Бывшая жена давно с другим Иваном живет, сын раз в полгода объявляется. А эти по Америке раскатывают, с восточного побережья на западное.
А может, все же удастся выбраться? Михалыч пошел вдоль стены, ощупывая каждую кирпичину.
Через час он убедился, что кроме вентиляционного отверстия под потолком другого выхода из подвала не было. Но и отдушину ковырять нельзя, завалит ее землей — задохнется.
Михалычу вдруг нестерпимо захотелось писать. Новая волна ужаса накатила на него — не хватало околеть среди собственных испражнений. Он принялся лихорадочно рыться среди корыт и банок, однако ничего подходящего под руку не попадалось. Тогда Михалыч схватил корыто с огурцами, вывернул их на пол и помочился в него. Стало намного легче.
«Ну вот, параша есть, — осмотрелся Михалыч. — Не зря умные люди говорили: «Лечи, Михалыч, простату». А чем парашу накрыть?»
Он расчистил угол, оттащил туда корыто, примерился. Сойдет. Не до жиру, быть бы живу…
Теперь надо определиться со жратвой. Хорошо, что Татьяна не успела засолить огурцы с помидорами. На одних соленьях и вареньях недолго и язву заработать. А кто тебе сказал, что ты ее и так не заработаешь? Эх, Михалыч, кой черт тебя понесло в подвал? Сидел бы сейчас дома, попивал бы водочку, колбасой закусывал. А все оттого, что в чужой руке всегда толще. Вот теперь поживи, как Робинзон. Тому, правда, полегче было. Во-первых, остров с теплым климатом, во-вторых, барахло с потонувшего корабля, в-третьих, попугай с Пятницей. А также козы, колосья, орехи кокосовые…Нет, Робинзону было намного лучше.
«Погоди, погоди, — остановил себя Михалыч, — он ведь на всю жизнь засел на острове, а тебя через месяц выпустят. Стыда, конечно, не оберешься, участок с домом придется продать. Лысая акула потому и поставила пружину, что знала… Неужто и вправду знала? Генёв хренов».
Михалыч вздохнул и полез в другой угол готовить себе гнездо. Что человеку остается делать в кромешной тьме, голодному и замерзшему? Ничего, кроме как спать, спать и спать.
«Господи Исусе Христе, сыне Божий, спаси и помилуй мя грешного…»
Через две недели корыто заполнилось испражнениями. Михалыч и не предполагал, что из него извергается так много отходов. Правда, освободилось второе корыто, потому что огурцы Иван Михалыч жевал с утра до вечера. Огурцы да помидоры. Закусывал иногда грибами, но ведь опята с рыжиками именно закуска, а не еда. Нальешь стопарик, опрокинешь, сверху грибком. Но главное в еде — хлебушек. Он уж и снился Михалычу, и грезился, представал в разных видах, от каравая до сухой корочки. Да, первейшая человеческая еда — хлеб, Михалыч в этом убедился окончательно, но легче ему от этого знания не становилось.
От малой подвижности Михалыч опух, зарос клочковатой бородой — а бороды он не носил отродясь, и мысли в его голове копошились такие же квелые, как и его ползанье по подвалу. В первые дни он еще гоношился, лазил с отверткой к потолку, пытался отжать защелку, — не получалось. Начал делать подкоп, нагреб в углу кучу влажной земли, — тоже бросил.