Петрович уже ловил на «колесо». Он забрасывал в море на бечёвке кольцо из железного прута, к которому были привязаны поводки. Вытаскивал — на «колесе» сидели две-три барабульки.
— Прогресс! — похвалил я Петровича. — Где взяли?
— Дали, — махнул он рукой. — Слышь, здесь в озеро впадает ручей, в нём копают морских червей. Самая лучшая насадка.
— Понял, — сказал я. — Где, говорите, этот ручей?
— Через дорогу напротив нашего Дома. Там змей много, будь осторожнее.
— Обед начался, — взглянул я на часы. — Идём?
— Не, я попозже. Клюёт.
После обеда я отыскал ручей. В его устье по берегам лежали кучи илистого песка. Я поковырялся в них и нашёл несколько мохнатых плоских червей, на которых, как я уже знал, хорошо брала кефаль. Но это серьёзная рыбалка с хорошей снастью. А у нас барабулька. Перед тем как идти к Петровичу, я забросил спиннинг в устье ручья. Поплавок сразу пошёл на дно. Я подсёк и вытащил крупного чёрного бычка. Закинул ещё раз — снова бычок. Бычки кидались на червя, как ненормальные, наверное, и дрались между собой за право быть первым. Подальше от берега на поверхности воды я увидел несколько плавников крупной рыбы, затем голову змеи.
Бычки толпились лишь в устье ручья, три метра в сторону — тишина и покой. Я вытащил ещё штук пять, смотал спиннинг и пошёл к Петровичу.
Тот сильно обрадовался червям, на бычков не захотел и смотреть.
— Хорошие бычки, — сказал я. — Крупные.
— Не, я барабульку, — отвернулся Петрович. — На море надо ловить морскую рыбу.
В Доме отдыхала моя старинная студенческая знакомая Тамара, писательская дочка. Между прочим, когда-то она была подругой Александра из Дагомыса. Её муж Николай был строителем, но не пил вина, что, согласитесь, было очень странно. Не видел я его и на пляже среди загорающих или картёжников. Вероятно, ему было не по себе рядом с писательской братией, и он то уходил с женой в горы, то уезжал в Гагру.
— Бычки? — оживился он. — А у тебя леска есть?
Я дал ему крючок, грузик и леску, и с этого дня Николай с утра до вечера с коротким перерывом на обед торчал в устье ручья. В пол шаге за его спиной маячила верная жена в белых брюках, воздушной блузке и широкополой шляпе.
Николай заполнил солящимися бычками ванну, завесил ими лоджию — и всё равно их некуда было девать.
— На кухню отдай, — посоветовал я.
— Зачем? — покосился на меня Николай.
— Поджарят.
— Если ты стесняешься, — подала голос Тамара, — я могу отнести.
— Не надо.
Мы с Тамарой переглянулись. Я подумал, что она хочет спросить о моём дагомысском друге, и не ошибся.
— Ты давно видел Сашу?
— В прошлом году.
— И как он?
— Нормально. В Америку собирается.
— В Америку?! — ахнула Тамара.
Я покосился на окаменевшую спину Николая. Никогда бы не подумал, что спина может выражать одновременно боль, отчаяние и угрозу.
«Может, не надо?» — спросил я взглядом Тамару.
«Надо!» — сверкнула она глазами.
— Попросил в американском посольстве статус беженца, — вздохнув, сказал я.
Спина презрительно шевельнулась.
— Бедненький! — Тамара прижала ладони к раскрасневшимся круглым щекам, вместе с бюстом эти щёки когда-то очень высоко ценились. — Кто его преследует?
— Общество, надо думать, — сказал я. — Он ведь, во-первых, журналист, а во-вторых, еврей. Или наоборот.
— А-а…
Тамара задумалась.
— Всё равно он хороший, — наконец сказала она, что-то для себя окончательно выяснив.
— Я с плохими не дружу, — согласился с ней я.
Николай вытащил бычка и бросил его через плечо.
— Мелкий.
Тамара подобрала рыбу и брезгливо положила её в полиэтиленовый пакет. Судя по спине, назревал взрыв, и я решил разрядить обстановку.
— Ну, как вам наш Дом творчества? — весело спросил я.
— Ой, чудесный! — всплеснула руками Тамара.
— Дерьмо, — процедил Николай.
Я озадаченно посмотрел на его спину. Мне пицундский Дом творчества нравился.
— Хуже, чем в Коктебеле или Дубултах? — уточнил я.
— Хуже.
— А ты там не был, — сказала Тамара.
Николай дёрнул плечом, будто отгоняя от себя надоедливую муху.
— Наша белорусская колония решила устроить сегодня пикник на берегу моря, — сменил я тему разговора. — Нам велено наловить рыбы.
— Полная ванна, — буркнул Николай.
— Чего? — не понял я.
— У нас полная ванна солёных бычков, можем всех накормить, — расшифровала жена.
— Да не, рыба нужна для ухи. Уже и котёл на кухне выпросили.
— Это другое дело. — Спина Николая приобрела нормальный вид.
Соревнуясь друг с другом, за час мы натаскали килограмма три бычков. Тамара, умница, болела за мужа.
— В Америке, небось, таких нет, — сказал я, когда Николай передавал ей особенно крупного бычка.
— В Америке и мужиков таких нет, — прильнула она к мужу, не боясь запачкать белоснежные штаны.
— А что это у вас рыба клюёт, а у меня нет? — услышали мы вдруг сердитый голос.
Известный московский поэт негодующе смотрел на нас. В руках у него было длинное удилище.
— Рыба дураков любит, — сказал Николай.
От неожиданности я чуть не выронил спиннинг.
Поэт матюгнулся, смотал удочку и ушёл.
После ужина мы компанией человек в пятнадцать отправились на заросший высоким тростником берег моря. Песок, тростник, похожий на бамбук, море, — в этом было что-то инопланетное. Самым трудным оказалось найти хворост для костра. Николай взял костёр на себя, и я не мог нарадоваться, глядя, как он распоряжался писателями и их жёнами.
Белорусы, надо сказать, и здесь остались верны себе: были бы руки, остальное само сделается. Приволокли здоровенный котёл, разожгли костёр, почистили рыбу, засыпали в уху специи из разноцветных колбасок, в изобилии продающихся на рынке, и на запах ухи потянулись сначала бродячие собаки, затем и писатели, гуляющие поблизости.
— Может, не такое уж и дерьмо Дом творчества в Пицунде? — подмигнул я Тамаре.
— Это он с испугу, — вздохнула Тамара. — Давно я Сашеньку не видела… Такой же гад, как и мой.
— Отчего же гад? — отхлебнул я из стакана вино. — Не хуже прочих.
— Лучше прочих, но гад. Что его в Америку понесло?
— Жизнь.
Мы помолчали.
— За щиру и незалежну Украину! — выкрикнул один из собратьев по перу, стоящий рядом. — Геть всих москалив с батькивщины!
Две поэтессы, мои землячки, зааплодировали.
— И с вашей земли геть! — грозно посмотрел на них оратор.
— Да, да, живе Беларусь! — закивали они. — Мы за незалежность!
— А если в Крыму не захотят незалежности? — спросил я.
— Перестреляем, як бешеных собак! — уставился на меня красными глазами самостийник. — Черноморский флот забираемо, одну подводную лодку, дивчата, отдадимо вам. Нехай плавает по болотам Полесья и бьёт москалив…
Девушки сконфуженно захихикали. У людей моря, подлодки, запорожцы, пишущие письмо турецкому султану, — а у них болото.
— Ничего, — сказал Николай, — мы тоже пару стратегических ракет припрячем и как трахнем…
— По Москве! — гоготнул собрат.
— Зачем? — повернулся к нему Николай. — По Вашингтону можем.
— Он поэт? — навис надо мной, как гора, кто-то из патриархов грузинской литературы в «адидасовском» спортивном костюме, не менее белоснежном, чем штаны Тамары, и показал на незалежника.
— Определённо! — сказал я.
— Ви тоже поэт? — продолжал деликатно расспрашивать патриарх.
— Я прозаик.
— Слава Богу! — Он торжественно пожал мне руку. — Нэ люблю поэт. Ми абхаз тоже нэ любим, но поэт хуже!
Я хотел было сказать, что среди моих знакомых есть несколько достойнейших людей, и при этом поэтов, но патриарх уже величаво удалялся к морю.
Темнело. В густеющем небе проступали бледные звёзды. Я вдруг вспомнил огни, звуки и запахи вечерней сухумской набережной, равных которой нет во всём мире. А сам Сухуми представился мне красавцем кораблём, выплывшим из мглы веков и пришвартовавшимся к лесистой горе. Пассажиры корабля высыпали на берег, расположились под смоковницами, оплетенными виноградной лозой, подняли кубки и запели песню. Корабль ждал, когда они допоют, чтобы отплыть в следующий век, в следующее тысячелетие… Вот-вот должен был раздаться гудок, скликающий пассажиров на борт.