— Куда? — остановился комиссар, свесился через перила. — А ну марш на конюшню!
Детина, что-то буркнув, неохотно побрел к кухне.
— Сколько здесь комнат? — спросил комиссар женщину.
— Двадцать четыре.
— А отчего такой дворец в лесу построили?
— Охотничий дом.
— А-га. И на кого охотились?
— Пусть егерь расскажет. Я этим не интересовалась.
— Не интересовалась, — подал голос Безручка, — а графа к рукам прибрала. Из-за нее никуда ехать не захотел. Дети в Варшаве и Париже, а она тут.
— Жена? — усмехнулся комиссар.
— Покоевкой, горничной была, теперь как бы жена. Слышали: экономка в бубен бубит, покоевка в хрен трубит. Ну дак и натрубила.
— Хам!
— О-хо-хо! — скривился Безручка. — Этакие паны, по три в штаны.
— Отставить, — сказал комиссар.
Они миновали несколько комнат, остановились возле угловой, дверь которой была приоткрыта.
— Вот… — показал хозяйка.
Комиссар толкнул дверь ногой и вошел. За ним протиснулся Безручка, следом вошла женщина.
В кресле-качалке у окна сидел старик. Он поднял голову, и в глаза сразу бросилась его детская улыбка. Клочьями торчала неопрятная борода. На лысой голове спутались три волосины. Шишковатые пальцы бесцельно блуждали по отвороту халата, подбираясь к горлу. А улыбка была детская, беззубая.
Скользнув взглядом по гостям, он подался телом к женщине. Та подбежала, наклонилась, что-то прошептала в ухо, поглаживая его по голове и плечам.
— Именем республики, — сказал комиссар, — дворец и все графское имущество конфисковываются. Вы, граф, арестованы до выяснения обстоятельств. На сборы даю полчаса.
Старик в кресле выслушал, сморщив лоб, повернулся к женщине и что-то сказал по-французски. Та, не глядя на комиссара, перевела, мешая польские слова с русскими:
— Граф в политику не вмешивается. Он застался, потому что хочет умереть на родине. Все его гроши дети перевели за границу. Он просит дать ему возможность застаться тут. Дать спокуй.
— Скажите графу, что я исполняю приказ, — переступил, скрипнув сапогами, комиссар. — До выяснения обстоятельств я вынужден доставить его в Першай.
— Граф все понимает, он только не говорит… по-вашему.
Это прозвучало двусмысленно. Да, женщина комиссару не понравилась. Как женщина, как переводчица графа, как хозяйка лесного замка.
— Вы тоже поедете с нами. Замок будет взят под охрану. С собой берите самое необходимое. Граф ходить может?
Женщина, поколебавшись, кивнула головой.
Она опять наклонилась к старику, успокаивающе зашептала, поглаживая рукой по щеке. Тот оперся о ручки кресла, с усилием встал. Был он среднего роста, сгорбленный, руки и ноги полностью не разгибались. Одет в подбитый мехом халат, из-под которого видно чистое белье, на ногах мягкие валенки. Что он все улыбается?
Комиссар осмотрел комнату. На письменном столе с изящно изогнутыми ножками несколько книг, одна из них раскрыта. Подсвечник с тремя толстыми огарками. Тяжелые шторы. На кровати скомканные простыни, пуховое одеяло, две подушки. На новую кровать придется переезжать графу. И любви конец.
Действительно, отчего он не уехал в свои варшавские или какие-нибудь другие дворцы? На что рассчитывал?
— Золото в доме есть? — повернулся комиссар к женщине.
— Перед войной все вывезли. Немного из серебряного столового сервиза засталось, у меня нет… — Она дотронулась до сережек в ушах.
— Совсем никаких ценностей?
— Только сам замок…
— А у него? — кивнул он на старика.
— Граф живет очень скромно.
— Безручка, займись коврами. — Комиссар поморщился, потрогал себя за нос. — На конюшне кони есть?
Хозяйка хотела ответить, но Безручка перебил ее:
— Одиннадцать чистопородных арабских скакунов было, товарищ комиссар, сам видел! По двадцать тысяч рублей золотом каждый! И конюхов человек двадцать. Ни у кого такой конюшни не было, товарищ комиссар, ни в Вильне, ни за Вильней. Выводили на пробежку — земля дрожала…
— Тоже вывезли?
— Видать, немца достались.
Граф вдруг заговорил, показывая рукой в окно. Чужая речь звучала приятно для уха, комиссар слушал, не перебивая.
— Ну? — уставился он на женщину, когда граф утомленно затих, вытирая с бороды слюну.
— Граф говорит, что кони и правда были очень дорогие, лучшие в России… В Англии покупали, так, граф?
Старик кивнул головой.
— Где они сейчас?
— В Варшаву увезли… Не знаю, этим управляющий занимался, но мы уже давно без управляющего… Граф отошел от всех дел, не захотел жить с семьей… Понимаете, мы не имеем никаких связей…
— Ладно.
Замок был наполнен голосами, грохотом, шуршанием, к потолкам с лепниной вздымалась пыль, собиравшаяся по углам голами. Красноармейцы деловито стаскивали в кучу все, что попадалось под руку: стулья, зеркала, скатерти, покрывала, посуду. С грохотом рухнул один из рыцарей у лестницы.
— Кахля на печках хорошая! — крикнул в спину комиссару цыганистый парень с завязанной шеей. — В Ивенце мой дед кахлей занимался, эта оттуль…
— Кафель не трогать, — погрозил ему комиссар. — Вывезем только то, что могут украсть.
— А як же! — охотно согласился красноармеец. — Народное имущество. Но украсть и кахлю можно, и шпалеры, весь замок по кирпичине разберут, если что.
— А это? — похлопал комиссар по кобуре маузера.
— Дак ясно. Власть тогда власть, когда ее боятся.
Красноармейцы по одному заскакивали на кухню и выходили оттуда, жуя. У комиссара засосало в животе, но на кухню он не пошел. Нечего ему делать на кухнях. Интересно, кто готовил графу еду? Неужели эта, с задранным носом?
Сверху уже спускался, опираясь на трость, граф, женщина следом за ним несла раздувшийся саквояж.
— Что в нем? — потянулся комиссар к саквояжу.
— Необходимые бумаги, документы, печать с гербом… — раскрыла саквояж хозяйка, но из рук не выпустила.
Саквояж был из хорошей кожи, вместительный, удобный.
Из конюшни подогнали двух запряженных в сани лошадей, стали загружать в них ящики, узлы, скатанные ковры.
— Товарищ комиссар, — подбежал Безручка, — как будем зеркала вывозить? Фура нужна, и не одна…
— Отставить…
Комиссар посмотрел в одно из высоких венецианских зеркал — и сам себе не понравился.
— Возьмешь двух красноармейцев, останешься замок охранять. Старшим назначаю, ясно?
— Так точно! — вытянулся Безручка.
Комиссару отчего-то хотелось быстрее выехать из замка. Стоит он больно неудобно — в пуще на берегу быстрой извилистой речки. Комбед или исполком не разместишь. В дом для беспризорников тоже нужно продукты завозить, а это далеко. Охотничий дом… Может, рабочие и крестьяне когда-нибудь и будут выезжать на охоту, но на кой черт им замок? Балы устраивать? Кончилось время балов. Эти, видно, тоже давно на них не гуляли. Он оглянулся на хозяев, стоящих у распахнутой настежь парадной двери. Граф щурился от яркого света, провожал взглядом каждого, тащившего сундук или узел. Женщина брезгливо морщилась, отворачивалась от хамов, норовивших толкнуть или зацепить ее узлами.
Время балов закончилось.
На совместном заседании председателей военного комитета, исполкома и комбеда граф отвечал по-французски и улыбался.
— А, сволочь, по-людски говорить не хочешь?! — дернул щекой комбедовец Холява. — Расстрелять!
Однако остальные его не поддержали. Графа вывели в соседнюю комнату.
— Из Варшавы пришло требование о выдаче, — сказал Пузиков, председатель волисполкома, — хотят забрать к себе. Воссоединение с семьей…
— А мы им — во! — показал дулю Холява.
— Дался тебе этот граф, — пожал плечами Пузиков. — Земля с дворцами здесь останется, никуда не уедет.
— Бриллианты с собой заберет.
— Нет бриллиантов, — вмешался комиссар, который арестовывал графа в пущанском замке. — Немного столового серебра, пара золотых колец, серьги. Видно, до войны успели все вывезти, вместе с арабскими скакунами. Я не здешний… Богатые они были?